Bella_died
«Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя
ангел на вид...»
Олег Сулькин | Нью-Йорк\ Понедельник, 29 ноября 2010
Под Москвой, в Переделкине на 74-м году жизни скончалась Белла Ахмадулина,
одна из самых ярких поэтов -«шестидесятников», кумир нескольких поколений.
Нью-йоркский корреспондент «Голоса Америки» Олег Сулькин связался по телефону с
теми, кто близко знал Беллу Ахатовну и тесно дружил с ней на протяжении многих
лет.
Зоя Богуславская: «Я обливаюсь слезами. Слишком короткое время прошло с
момента ухода Андрея Андреевича (Зоя Богуславская – вдова Андрея Вознесенского –
О.С.). Очень много стихов они друг другу посвящали. В какой-то период тесно
дружили. “Ремесло наши души свело, заклеймило звездой голубою, Я любила значенье
свое лишь в связи и в соседстве с тобою…”. Это она Андрюше написала. А он ей:
“Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть – для форса. Ах, Белка, лихач
катастрофный, нездешняя ангел на вид...” Она была человек, не вписывающийся ни в
советское сообщество, ни в какое-либо другое. Божественный талант, воплощение
изящества. Сила и беззащитность в одном лице. Она не поступилась ни одним своим
порывом, ни одной своей прихотью. Мучительно было смотреть, как она теряла
зрение, как с трудом перешагивала ступеньку, чтобы взойти на эстраду, опираясь
на руку Бориса (Борис Мессерер – супруг Беллы Ахмадулиной – О.С.). Если бы не
он, ее бы не стало гораздо раньше».
Евгений Евтушенко: «Скажу о ней не только как поэт, как антологист, но и
как человек, для которого она была первою любовью, что очень важно. Это не
просто – быть мужем поэта, который иногда пишет стихи лучше, чем ты. Никому не
удалось нас поссорить. В поэзии развода нет. Она остается одной из самых
замечательных женщин, которых я встречал, одним из самых замечательных поэтов,
которые существовали за всю историю русской поэзии. Уж не знаю, как Бог
расположил места, но она будет где-то рядом с Цветаевой и Ахматовой, безусловно.
Она была тончайшим мастером, писала такие тонкие стихи, что они таяли, будто
иней на ладошке. У нее было лирическое дарование, без той публицистичности,
которая проявлялась и у Вознесенского, и у меня. Она не могла бы написать такую
поэму, как “Бабий Яр”, это было бы для нее неестественно. Но ее пример
доказывает, что невозможно быть русским поэтом и не выражать свою гражданскую
позицию. Ее стихотворение «Елабуга» очень сильное и в гражданском смысле. Ее
хрупкая ручонка подписала десятки, а может, и сотни писем в защиту диссидентов,
правозащитников, тех, кто подвергался преследованиям. Помните: “Меж тем, как
человек великий, как мальчик, попадал в беду...”. Когда мне было невесело, – мы
уже разошлись, – она написала замечательное стихотворение “Сон”, когда она
увидела во сне, что меня уже больше нет. Она мне подала руку и этим
стихотворением меня спасла. Она была единственным писателем, которого пропустили
к Сахарову. В ней было слияние благородства и совестливости, в том числе и по
отношению к собственному творчеству».
Юз Алешковский: «Я знал Беллу Ахатовну, Беллу, Белочку, больше полувека.
Знаком с ее необычайным певческим даром, даром истинно поэтическим, истинно
божьим, превращать слова в такого рода звучание, которое непохоже ни на какие
иные. Она пела как птица, по возможности, только думая о хлебе насущном, но
никогда не услуживая, подобно некоторым ее сверстникам, ни царям, ни
императорскому двору. Она была настоящей львицей, не в светском, а в самом
изящном смысле этого слова, умевшей покорять мужчин, умевшей ими наслаждаться.
И, наконец, обретшей своего ангела-хранителя, Бориса. Сочувствую ему всей душой.
Уверен: нужно, скорбя, радоваться. Ее словесность, ее книги, будут жить, пока
жива русская культура, и мировая тоже. Царство ей небесное».
Андрей Битов: «Вот уже два часа, как я узнал о ее смерти, я рыдаю и пью,
поэтому ничего путного от меня не ждите. Скажу только, что жизнь моя разделилась
на “до Беллы”, “при Белле” и “после Беллы”. Она нарушила клятву, которую мы дали
друг другу – не умереть раньше другого. Я не знаю, кто кого предал. Все! Больше
не скажу ничего...»
__________________________________________________
Б. Ахмадулиной
Мы нарушили Божий завет.
Яблоко съели.
У поэта напарника нет,
все дуэты кончались дуэлью.
Мы нарушили кодекс людской -
быть взаимной мишенью.
Наш союз осуждён мелюзгой
хуже кровосмешенья.
Нарушительница родилась
с белым голосом в тёмное время.
Даже если земля наша – грязь,
рождество твоё – ей искупленье.
Был мой стих, как фундамент, тяжёл,
чтобы ты невесомела в звуке.
Я красивейшую из жён
подарил тебе утром в подруги.
Я бросал тебе в ноги Париж,
августейший оборвыш, соловка!
Мне казалось, что жизнь – это лишь
певчей силы заложник.
И победа была весела.
И достанет нас кара едва ли.
А расплата произошла -
мы с тобою себя потеряли.
Ошибясь в этой жизни дотла,
улыбнусь: я иной и не жажду.
Мне единственная мила,
где с тобою мы спели однажды.
АВ 1972
А вот это стихотворение Беллы я читал публично. Это единственный случай, когда я читал женщину-поэта. Мощное стихотворение. ГТ
Памяти Высоцкого
Твой случай таков, что мужи этих мест и предместий
Белее Офелии бродят с безумьем во взоре.
Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной,
Так - быть? Или как? Что решил ты в своем Эльсиноре?
Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может.
Дарующий радость, ты щедрый даритель страданья.
Но Дании всякой, нам данной, тот славу умножит,
Кто подданных душу возвысит до слез, до рыданья.
Спасение в том, что сумели собраться на площадь
Не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,
А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
Народ невредим, если боль о певце - всенародна.
Народ, народившись, - не неуч, он ныне и присно -
Не слушатель вздора и не покупатель вещицы.
Певца обожая - расплачемся. Доблестна тризна.
Ведь быть или не быть - вот вопрос.
Как нам быть. Не взыщите.
Хвалю и люблю не отвергшего гибельной чаши.
В обнимку уходим - все дальше, все выше и чище.
Не скаредны мы, и сердца разбиваются наши.
Лишь так справедливо. Ведь, если не наши, то чьи же?
Белла Ахмадулина
А. Вознесенскому
Когда моих товарищей корят,
я понимаю слов закономерность,
но нежности моей закаменелость
мешает слушать мне, как их корят.
Я горестно упрекам этим внемлю,
я головой киваю: слаб Андрей.
Он держится за рифму, как Антей
держался за спасительную землю.
За ним я знаю недостаток злой:
кощунственно венчать "гараж" с "геранью",
и все-таки о том судить Гераклу,
поднявшему Антея над землей.
Оторопев, он свой автопортрет
сравнил с аэропортом, - это глупость.
Гораздо больше в нем азарт и гулкость
напоминают мне автопробег.
И я его корю: зачем ты лих?
Зачем ты воздух детским лбом таранишь?
Все это так. Но все ж он мой товарищ.
А я люблю товарищей моих.
Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,
выходит мальчик с резвостью жонглера.
По правилам московского жаргона
люблю ему сказать: "Привет, Андрей!"
Люблю, что слова чистого глоток,
как у скворца, поигрывает в горле.
Люблю и тот, неведомый и горький,
серебряный какой-то холодок.
И что-то в нем, хвали или кори,
есть от пророка, есть от скомороха,
и мир ему - горяч, как сковородка,
сжигающая руки до крови.
Все остальное ждет нас впереди.
Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, бог не приведи!
Андрею Вознесенскому
Ремесло наши души свело ,
заклеймило звездой голубою .
Я любила значенье свое
лишь в связи и соседстве с тобою .
Несказанно была хороша
только тем, что в первейшем сиротстве
Бескорыстно умела душа
хлопотать о твоем превосходстве.
Про чело говорила твое:
я видала сама, как дымилось
Меж бровей золотое тавро,
чье значенье - Всевышняя милость.
А про лоб, что взошел надо мной,
говорила: не будет он лучшим!
Не долеплен до пяди седьмой
и до пряди седой не доучен.
Но в одном я тебя превзойду,
пересилю и перелукавлю!
В час расплаты за Божью звезду
я спрошу себе первую кару.
Осмелею и выпячу лоб,
похваляясь: мой дар безусловен,
а второй - он не то, чтобы плох,
он - меньшой, он ни в чем не виновен.
Так положено мне по уму,
так исполнено будет судьбою.
Только вот что. Когда я умру,
страшно думать, что будет с тобою.
1972