18.10.97 Радиостанция «Эхо Москвы»
В гостях у радиостанции "Эхо Москвы" поэт Андрей Вознесенский.
Ведущий эфира - Андрей Черкизов.
АЧ: На днях в издательстве "Терра" вышла удивительно элегантная новая книжка Андрея Вознесенского - в белом переплете с золотым тиснением - "Россия - казино". Андрей Андреевич, когда-то Вы услышали в слове "Москва" - "СКВ". Сегодня Вы слышите в слове "Россия" - "казино". Что за ряд такой?
АВ: Я не слышу, я вижу. Потому что, если Вы просто пойдете на Пушкинскую площадь, то за Пушкиным стоит кинотеатр "Россия", а справа - казино, так что это все смешано. Но где-то - это символ России, все-таки это бешеная страсть, это авось, которое нас всегда подстерегает, это Достоевский с его игрой, это шулерство, это сегодняшние все эти жульничества и, в то же время, это Россия, это непредсказуемая игра.
АЧ: Когда делали президенту операцию на сердце и, как Вы помните, на какое-то время оно остановилось, я задался вопросом: а что в этот момент делала душа? Наконец ее, как бы временно, выпустили из заточения. Что она делает? Ну, по этому поводу я что-то там придумал. А что происходит с сердцем поэта? Оно останавливается? Душа иногда может вырваться и облететь вокруг, а что вообще происходит сегодня с сердцем поэта?
АВ: Сердце поэта - я думаю, что оно просто бьется учащенно. Оно бьется и от ужаса жизни, и от радости жизни - все-таки, несмотря ни на что, и от надежды, которая есть. И я Вам скажу, что наверно, поэтому поэты и не уезжают отсюда, потому что, кроме ужаса и беспредела, который у нас творится, есть какой-то кайф энергии, которая выделяется, кайф жизни и в то же время - это твоя страна.
АЧ: А живется вообще как?
АВ: Ну, живется как человеку трудно, а как поэту - прекрасно, потому что, Вы видите, заряжает сверху кто-то тебя...
АЧ: Вас почему сверху, у Вас просто Пастернак рядом - в его ауре...
АВ: Пастернак рядом, но может тот, кто заряжал когда-то Пастернака - немножечко переместился. Я надеюсь, что он, может, помогает и мне. Дело в том, что, увы, жизнь трудна, но есть счастье какое-то высшее и если пишется - значит ты правильно живешь на свете.
АЧ: Наверное, наш радиослушатель может удивиться: а что это Черкизов в свою политическую программу позвал Андрея Вознесенского. Во-первых, потому, что люблю - бесконечно, всегда, с детства. Во-вторых, потому, что есть информационный повод, правда, не на прошедшей неделе, а на неделе будущей - 22 октября в 19.00 в концертном зале Чайковского, метро "Маяковская", поэтический вечер Андрея Вознесенского. Представление книги "Россия - казино". Давайте переместимся в пространстве. С чего Вы начнете этот вечер?
АВ: Но видите ли, Андрей, Вы забыли еще одно имя - это Гарри Гродберг и орган. Это будет звучать орган, начнется органом. Это будет начало такое. Каждый вечер в зале Чайковского - это каждый год у меня происходит - я начинаю новыми стихами. Вот будет увертюра к этому вечеру новая совершенно, и она будет происходить на фоне органа, и такой неслыханный органист, как Гродберг, будет аккомпанировать. Потом я буду читать стихи новые в первом отделении. Во втором, если попросят, может быть, и старые тоже почитаю, но вот так будет проходить - импровизация. Хотя орган почему нужен - потому что, несмотря на весь ужас шутейный какой-то, и хохмы, и стеб, который в нашей жизни, и грязь вся, - вот все-таки, может быть, смерти этого года дают высокую органную ноту какую-то. Там будут реквиемы и по Булату, и по Андрею Синявскому, и какие-то новые печальные вещи... А потом и посмеемся тоже.
АЧ: Итак, профессор, наденьте очки. С чего начнете?
АВ: Я не знаю, с чего я начну, но сегодняшний вечер мы, наверно, начнем с печального, чтобы потом больше к печали не возвращаться. В начале этого года должен был вечер быть Таривердиева в зале Чайковского, и он состоялся. И там я должен был читать стихотворение "Тишина", я в афише был, но в это время умер Андрей Синявский в Париже и я полетел. В этом вечере я поговорю о Микаэле тоже, я прочитаю те стихи, которые я не прочитал по этому случаю тогда, но, Вы знаете, вот русская смерть - она не простая смерть. Например, Вы помните, что Александр Первый - вместо него в гробе пустое место, правда. Когда Гоголь был в гробу, он перевернулся в гробу, и то же самое - я об этом написал книгу...
АЧ: Причем он этого боялся как раз, он боялся, что он впадет в летаргию...
АВ: Он знал, он в завещании написал об этом. И Синявский написал об этом книгу. И когда его положили в гроб, то его спутница жизни и прекрасная писательница Мария Розанова - она тоже сделала какую-то хохму и страшную такую шутку над ним - она повязала ему на глаз пиратскую повязку, и впервые, наверное, наш покойник русский в таком одеянии отправился на тот свет. Я прочитаю стихи, которые я тогда же написал.
(читает стихотворение, посвященное Андрею Синявскому)
Вот такие стихи, и я думаю - вот все говорят, что нет русской интеллигенции сейчас, но мне кажется, что именно уровень русской интеллигенции определяет сейчас зал Чайковского. Этот синий с белым, мой любимый зал, для Мейерхольда строился, и тень Мейерхольда над ним ходит, что-то сверхъестественное в этом зале, как сверхъестественна судьба русской интеллигенции сейчас.
АЧ: Андрей Андреевич, вообще всякая книга для писателя - это как ребенок долгожданный, и любишь ее всегда больше, чем предыдущую. Но всякая книжка, особенно сегодня, она - божий подарок. Книжка очаровательно издана. Как она рождалась, какой у нее тираж?
АВ: Тираж у нее 10 тысяч.
АЧ: Это много.
АВ: Говорят, это нормально. Впервые, я удивился, что цена на книжке написана. Меня поразили, они сказали, что, предположим, в зале Чайковского она будет продаваться за 15 тысяч. Как это можно, я не знаю, потому что одна бумага, по-моему, стоит дороже, печать немецкая роскошная, но вот что - не пропадает, значит, наша поэзия, я думаю.
АЧ: Да, и наверно, даже мы выздоравливаем. Потому что, если бы еще несколько месяцев назад мне сказали, что выйдет книжка с ценой, как мы привыкли в свое время, на обложке или на выходных данных, мы бы удивились - как это так можно.
АВ: Да, это поразительно. Вы знаете, Андрей, за три недели они отпечатали эту книжку. Ни при советской власти, ни, по-моему, до советской власти, такой быстроты не могло быть. За три недели! Вот доказательство - там о Диане стихи есть и о Копперфилде - это как будто сегодняшняя книжка. В газете дольше иногда ждешь выхода, правда?
АЧ: Да, конечно, и тем более, потому что книга - это процесс, держишь одну корректуру, держишь другую корректуру, потом чистые листы, потом тебя мучает редактор, даже если он гениальный Фогельсон - все равно мучает. И вот, наконец, книжка вышла, а ты уже третью написал.
АЧ: (Читает стихотворение "Желтый дом"). Что же получается, вот такой безысходный конец века?
АВ: Ну, не такой безысходный. Вы знаете, я сейчас маленькую реплику хочу сказать - я впервые слушал изнутри рекламу и новости "Эхо Москвы" и меня поразило, почему вы говорите "Эхе", на "Эхе"? Потому что, мне кажется, "Эхо", по-моему, лучше.
АЧ: Нет, честно склоняется, по канонам русского языка можно, и поэтому мы так говорим 7 лет.
АВ: А может, это я старомоден...
АЧ: Кстати, насчет старомодности, мы уже говорили перед передачей, когда я читаю Ваше стихотворение "Желтый дом", мне хочется, чтобы слово "желтый" было написано по-блоковски через "о". Вот такое стихотворение.
АВ: Абсолютно Вы правы.
АЧ: Ничего не могу с собой поделать, по грамматике - все неправильно, но хочу, чтобы через "о" было написано. Так вот, что насчет конца века?
АВ: Я думаю, что конец века как раз опровергает все прогнозы о гибели поэзии, потому что, вот посмотрите, у Вас информационная программа сейчас, но Вы ее посвящаете поэзии.
АЧ: Я Вам могу все посвятить, мне для любимого поэта ничего не жалко.
АВ: Спасибо, но с другой стороны, вот возьмем сегодня в "Московском комсомольце" Ваша полоса - интервью, уже написанное рукой, а не голосом. Но неделю назад "Московский комсомолец" - политическая газета, резкая, эротическая и скандальная газета - она печатает полосу моих стихов, но не важно, что моих стихов, важно, что стихов, и она не боится потери читателей. Понимаете, это значит - они же смотрят за конъюнктурой очень, нос у них крепко по ветру идет...
АЧ: Я помню в 1993 году, когда мы с Вами случайно встретились на Малой Бронной, Вы шли из "Известий", где Вы подписывали в печать - в 93-ем году, очень политизированном, безумном году, который закончился потом мятежом - Вы подписывали в "Известиях" полосу своих стихов.
АВ: Вот я и говорю, что это и "Аргументы и факты" - тоже политическая газета - и вдруг она печатает мою поэму, которая здесь в этой книге есть - "Кара Карфагена" - на трех полосах идет поэма! Понимаете, значит, не так плохо идут дела, это нам кажется, это просто инстинкт нашей нации, инстинкт человечества говорит, что без поэзии мы погибнем, что хватит - вся информация хороша, но если поэзии не будет, то к концу века это обостряется чувство. Я верю, что это будет так.
АЧ: "Желтая кофта", с которой начался век, кофта Маяковского ...
АВ: Рассвет был такой желтый, да...
АЧ: ... содержала внутри себя вызов - желание немножечко свести счеты с этим сытым миром, мирком, обществом, разрушить какие-то устоявшиеся в "золотом веке", в "серебряном веке" нормы стихосложения или архитектонику мироустройства. А вот "Желтый дом", который, конечно же, ассоциируется с желтым сумасшедшим домом, "Желтый дом" конца века - это тоже разрушение?
АВ: Я не знаю, может быть, наоборот, потому что, вот смотрите, сейчас интерес к Де-Саду большой и, может быть, в сдвинутом менталитете наши ключи к сегодняшней жизни. Важно, что сейчас все ищут внешних каких-то причин, а это внутри человека, внутри его психики - вот это самое главное. И поэзия тим занимается и только поэзия знает об этом. Я когда пишу - ей богу, Андрей, Вы знаете, что я просто записываю, что сверху надиктовано, поэтому я сам иногда не могу ...
АЧ: Ну, да, как Роден, беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее, вот надиктовали - и привет!
АВ: Да, нет, я просто поражен, и у меня впечатление, что кто-то диктует - может, бог, может, космос, я не знаю, кто. Во всяком случае, когда под диктовку пишешь точно - иногда ошибаешься, потому что когда за Христом евангелисты записывали - они, вероятно, тоже не понимали что-то и ошибались. Ну, вот так...
АЧ: Что он там пишет и трясет этой козлиной бородой некто Левий Матфей.
АВ: Да, да, да.
АЧ: Хотел бы я посмотреть, что он там пишет.
АВ: Так что я думаю, эти прогнозы - если поэзия останется - останется человечество, а я думаю, что человечество должно остаться.
АЧ: Скажите, вот очень точно заметили, что когда люди испытывают стресс, а мы сегодня живем в стрессовое время, больше чем было 10 лет назад, 70-ые годы представляются вообще санаторием - так вот, когда люди испытывают стресс, им хочется сделать самовакцинацию культуры, сесть на иглу культуры. Правда, ломки, наверно, начнутся... Почитайте, Андрей Андреевич.
АВ: Ну, просто...
АЧ: Вы обещали вообще при мне - живой свидетель - взять и передать привет любимой женщине или любимой знакомой.
АВ: То есть?
АЧ: Ну-ка открывайте 153-ю страницу и читайте "Фиалки".
АВ: А, "Фиалки"...
АЧ: Да, да, да...
АВ: (Читает "Фиалки"). Я, может быть, еще одно прочитаю, чтобы так не засентиментальничать - "Рассказ одной актрисы".
АЧ: Это мне напоминает случай, который был у меня. Когда я был студентом, у меня была одна знакомая девочка, такая очень странная, к сожалению, уже нет в живых, немножко старше меня. С ней была связана история, которая потом стала в Москве расхожим сюжетом. Она ехала в троллейбусе, стояла возле двери. Ее спросил кто-то: "Простите, Вы выходите?" "Выходят замуж!" "Простите, Вы сходите?" "Сходят с ума!" "Простите, а что же Вы делаете?" "Я слазиваю". Мне это безумно нравится, я не был живым свидетелем этой истории.
АВ: Язык русский прекрасен.
АЧ: Еще почитайте. Я хочу стихов.
АВ: Вы знаете, я читал много стихов о Булате, а я прочитаю, которых я никогда не читал. Я их написал сразу. Когда мы встретили гроб Булата в Шереметьево, мы потом - это тяжело было - и мы просидели всю ночь в кафе итальянском, и как будто Булат был с нами, и что-то снизошло сверху, понимаете, вот как будто прежние времена были. Вернулся я домой, дома какие-то были жуткие опять беды у меня. А утром я пошел, и дождь шел, пошел к булатовской калитке, на ней висели цветы, какие-то записочки, какие-то две жалкие фигуры... Я написал стихи вот такие:
Плачь по Булату, приблудшая девочка,
венок полевой нацепив на ограду.
Небо нависло над Переделкиным,
словно беззвучный плач по Булату.
Плач по Булату над ресторанами
и над баландой,
и на иконе у Иоанна -
плач по Булату.
Плачет душа, как птенцы без подкорма,
нет с нею слада.
В ландышах, с запахом амбулаторным
плач по Булату.
Вот такие стихи.
АЧ: А вот скажите, когда-то, как бы оттепель, которой мы все дети - не было бы никакой ни перестройки, ни демократической России, ни сегодняшнего ничего не было, если не было бы оттепели. Оттепель начиналась и получила свое огромное развитие в Политехничке, на стадионах - огромных, стотысячных, которые собирались на молодых - Андрея, Беллу, Женю, Булата... А сегодня - вот зал Чайковского - зачем поэту нужен концертный зал - сегодня, сейчас?
АВ: Я скажу, что хочется иногда увидеть глаза, и я сейчас скажу, что сейчас я много езжу по стране - то в Сургут, то с Беллой мы иногда выступаем. И, в конце концов, примерно та же аудитория, те же вопросы, те же ответы, и примерно так - две трети молодежи и одна треть примерно...
АЧ: Их родители уже...
АВ: Их родители, да. Но факт тот, что поэзия нужна и сейчас мне кажется, что серьезнее люди стали. Уже от детективов и от порнографии немножечко они насытились, и мат немножечко успокоил их, а теперь хочется опять высокого и серьезного чего-то, но хочется иногда проверить, потому что - вот Вы говорите, что любите читать стихи вслух...
АЧ: Обожаю!
АВ: Я тоже, я когда читаю стихи вслух, я вспоминаю просто процесс, как были написаны. И входишь в тот же кайф, и читаешь, но подзаряжаешься залом, потому что они посылают тебе энергию, ты им посылаешь. Это сложно, ведь это... Гомер когда-то не печатался, но он читал стихи свои.
АЧ: Андрей, давайте вернемся, пожалуйста, к издательству. Мне вот что интересно узнать. Первое - чья была идея книжки?
АВ: Они позвонили мне и предложили издать книгу. А так как это первая моя книга, где ни одного старого стихотворения нет, это все новое, написано за 2,5 года. Они позвонили и сказали, что они могут за месяц выпустить книгу. Я обрадовался и сел за компьютер, и да, я понял...
АЧ: Вы тоже, Вы тоже за компьютер...
АВ: Нет, я диктовал, я диктовал, а мальчик на компьютере... Но Вы знаете, Вы говорите, компьютер - это непростая вещь. Когда у рулетки все цифры сложить - то получится 666, это дьявольское число, и у меня на одной странице была нарисована видеома три шестерки, и компьютер - полтора часа мы бились с мальчиком, и не могли заставить компьютер набрать три шестерки, Вы понимаете, он противился, и пришлось вместо этого - я крест нарисовал - и тогда все пошло. Понимаете, есть какая-то связь между машинерией и высшими силами тоже. Вот странность, вроде парадокс, но это наше время такое.
АЧ: Я вот вижу, что редактор книги - госпожа Пономарева. Я никогда не забуду моего душевного состояния, когда я увидел недавно изданный роман Достоевского "Идиот". Сзади - редактор такой-то. У меня началась истерика, я говорю этому редактору в лицо: "Ты что, с Федором Михайловичем корректуру держал что ли, ты с ним вопросы снимал?" Бред, как можно редактировать Достоевского! А как Вы прошли и узнали, господь Вам подарил великих редакторов, с которыми Вы работали еще в "Советском писателе". А что такое нынешний редактор, как с ним работалось?
АВ: С ним идеально работалось. Она смотрела, видно, без меня, и я ее никогда не видел - это было прекрасно, я принес рукопись...
АЧ: То есть книга абсолютно в авторском варианте?
АВ: Увы, там есть несколько опечаток. Слава богу, что они есть, потому что живая книжка, как будто заикается человек. Я сейчас вспомнил, у меня был один редактор, сейчас его не помнят, он недавно отдал концы. Это был Эдуардас Межелайтис. И "Треугольная груша" не проходила сквозь печать никак, редакции издательств ее не пропускали. Тогда мне пришла идея позвать в редакторы Межелайтиса, и он вдруг неожиданно получил Ленинскую премию...
АЧ: За авиаэтюды?
АВ: Да, за авиаэтюды. И там была фантастическая иллюстрация покойного Красаускаса, но тогда - сейчас нельзя себе это время представить - тогда это была революция. И вот он говорит: "Приезжай, привози рукопись". Я приехал к нему, он сидел в ресторане. Он говорит- ну, пообедаем, да? Мы с ним пообедали. Он говорит: Где рукопись? Я с трепетом ее достаю. Он говорит: Где главный лист? И он подписал в печать, не читая. Это был идеальный редактор, и сейчас с него берут пример все остальные.
АЧ: Это очень хорошая школа, школа Межелайтиса. Кстати, говоря о Межелайтисе, чем страшен национализм, помните, как говорил в свое время покойный Мераб Мамардашвили: "Если мой народ обезумел, я должен ему об этом сказать". И он умер, летя в Тбилиси остановить народ. Межейлайтиса, прекрасного литовского писателя, покойного уже, Балтушиса, когда была волна национального ренессанса, их харчили с такой силой, хотя они совсем не лишние люди в литовской культуре. Это просто Джамалунгмы, мировые вершины. Хорошо. У нас осталось восемь минут. Почитайте еще, Андрей Андреевич.
АВ: Знаете, давайте, я прочитаю кое-что... Хотите, для того, чтобы понять, как я деградировал, может кто-то попросит старые стихи почитать. У меня вертится одно стихотворение. Там даже цифры есть и биология. Но, по-моему, стихи не об этом.
В человеческом организме девяносто процентов воды,
Как, наверное, в Паганини, девяносто процентов любви.
Даже если, как исключенье, вас растаптывает толпа,
В человеческом назначении - девяносто процентов добра.
Девяносто процентов музыки, даже если она - беда.
Так во мне, несмотря на мусор, девяносто процентов тебя.
Вот такие стихи. Я помню, Андрей, меня поразила наша первая с Вами передача, когда "Эхо Москвы" была запретной радиостанцией. По-моему, там ходили с автоматами на Никольской. Там рядом аптека. Аптека, видимо, для того, чтобы вас, раненных, перевязывать.
АЧ: Да. Сегодня, между прочим, не хухры-мухры. Сегодня ровно шесть лет с нашего с Вами первого эфира. Это было 17 октября 91-го года.
АВ: Да, я был потрясен тогда. Я не люблю, когда мои стихи читают актеры, мне кажется, не так. И вдруг Вы стали читать мои стихи. Я не знал, что Вы читаете стихи так роскошно. И это меня не резало. Я готовился к политической дискуссии. Вас хотели арестовывать. И вдруг мы весь вечер прочитали стихи. Я был потрясен.
АЧ: Да, потому что Вы, наверное, знаете, чисто психологически, когда люди находятся в стрессовом состоянии, они уходят в любовь, в секс. Недавно, чуть ли не вчера, в новостях НТВ прозвучала любопытная новость, что английские демографы ожидают сейчас бума рождаемости после потрясения от гибели Дианы, всенациональная скорбь, стресс, шок. Они говорят, что резко сократилось обращение в больницы и второе - они ждут демографического бума. У Вас написано о леди Диане, почитайте.
АВ: У нас-то тем более это должно быть, у нас сплошные стрессы, убийства и так далее. В книге, к сожалению, про Диану будет только одно четверостишие. Потом, уже в поэме в МК, будет больше и серьезнее. Это в поэме "Мобиль".
Мобиль-лауреаты проникают банку в ход,
С толстым слоем шоколада "Марс" краснеет и плывет,
К непорочным идеалам так убийственно близки
Папарацци за Дианой понеслись вперегонки.
Гений мобиля создал, мобиль гения сожрал.
- Это о мобильных телефонах, как вы догадались.
Ни укрыться, ни пропасть,
Но звенят мои штаны.
Капитализм - это не советская власть
Плюс мобилизация всей страны.
Не сдадим Москву французу,
В наших грязях вязнет "Опель",
Как повязочка Кутузова
В небесах летает мобильмобильмобильмобильсмобильмо- бельмо-бельмо-бельмо-бельмо.
Слепы мы, слепо время само.
И вы знаете, чтобы не кончать на такой серьезной ноте. Сегодня суббота и люди должны расслабиться. И я прочитаю что-то такое несерьезное...
Сладким ротиком от халвы,
Нежно щечку надувши, как сахарница,
Удивленно ответили вы:
"Ну кто сейчас трахается?"
В окнах лезет авто на авто,
Голубица от страсти отряхивается,
Одеваясь, сказали вы:
"Ну кто сейчас не трахается?"
Не величье пирамид мгновенное
И не пепел империи в золе -
Состраданье, стыд, благоговение,
Уходя, оставим на Земле.
Объяснений нету и не надо,
Когда входишь в соловьевский сад,
На серодце тревожная отрада,
И с тобой сирени говорят.
За калиткой сердце участится,
И над полем увлажняя взгляд,
Неэлементарные частицы
В воздухе взволнованном дрожат.
Ухожу проселочной тревогой,
Краткою земною торопинкой.
Всюду сердце, узнавая Бога,
Холодеет как перед трамплином.
Мы не возвратимся астронавтами,
Я к тебе, как призрак, не приду.
Стыд, благоговенье, сострадание
От меня почувствуешь в саду.
И что вот наш безумный ХХ век, который через 4 года закончится, он все-таки эти слова оставляет в завещание веку двадцать первому?
АВ: У меня так. Я думаю, что это, действительно останется от нашего века, но нужно еще, простите Андрей, храм построить. Не только духовный, не материальный, но и воплощение в камне, чтобы архитектурное от нашего века что-то тоже осталось. Потому что мы сейчас восстанавливаем все храмы прошлых веков. Это прекрасно. Это мы молимся их словами. Нарышкинским барокко или 19 веком, но где новый храм нашего века, построенный нашими современниками в новом стиле у нас, а не в Париже где-то? Русские должны построить какой-то храм.
АЧ: То есть намекаете, что в городе Москве в скором времени может появиться храм, где на доске будет написано - архитектор Андрей Вознесенский... Как он вздохнул. Мне кажется, я попал в десятку!
АВ: Хорошо бы. Хочется, чтобы от тебя осталось что-то белое и каменное.
АЧ: Не каменное, а между прочим, очень живое и теплое. Я имею в виду книжку Андрея Вознесенского "Россия - казино", которую великолепно издало издательство "Терра" тиражом 10 тысяч экземпляров и которую он будет представлять 22 октября в 19.00 в концертном зале имени Чайковского на Маяковке. Будет вечер Андрея Вознесенского и Гарри Гродберга, куда Андрей Андреевич и я вас приглашаем. Книжка там будет продаваться очень задешево - за 15 тысяч. Вы слушали на волнах радиостанции "Эхо Москвы" программу "Контур".