Стихи
из репертуара Г.Т.
Елена Сергеевна
Борька — Любку, Чубук — двух Мил,
а он учителку полюбил!
Елена Сергеевна, ах, она...
(Ленка по уши влюблена!)
Елена Сергеевна входит в класс.
(«Милый!» — Ленка кричит из глаз.)
Елена Сергеевна ведет урок.
(Ленка, вспыхнув, крошит мелок.)
Понимая, не понимая,
точно в церкви или в кино,
мы взирали, как над пеналами
шло таинственное
о н о...
И стоит она возле окон —
чернокосая, синеокая,
закусивши свой красный рот,
белый табель его берет!
Что им делать, таким двоим?
Мы не ведаем, что творим.
Педсоветы сидят:
«Учтите,
вы советский никак учитель!
На Смоленской вас вместе видели...»
Как возмездье, грядут родители.
Ленка-хищница, Ленка-мразь,
ты ребенка втоптала в грязь!
«О спасибо моя учительница
за твою высоту лучистую
как сквозь первый ночной снежок
я затверживал твой урок
и сейчас как звон выручалочки
из жемчужных уплывших стран
окликает меня англичаночка —
«проспишь алгебру, мальчуган...»
Ленка, милая, Ленка — где?
Ленка где-то в Алма-Ате.
Ленку сшибли, как птицу влет...
Елена Сергеевна водку пьет.
1958
Футбольное
Левый крайний!
Самый тощий в душевой,
самый страшный на штрафной,
бито стекол — боже мой!
И гераней...
Нынче пулей меж тузов,
блещет попкой из трусов
левый крайний.
Левый шпарит, левый лупит.
Стадион нагнулся лупой,
прожигательным стеклом
над дымящимся мячом.
Правый край спешит заслоном,
он сипит, как сто сифонов,
ста медалями увенчан,
стольким ноги поувечил.
Левый крайний, милый мой,
ты играешь головой!
О, атака до угара!
Одурение удара.
Только мяч,
мяч,
мяч,
только — вмажь,
вмажь,
вмажь!
«Наши — ваши» — к Богу в рай.
Ай!
Что наделал левый край!..
Мяч лежит в своих воротах.
Солнце черной сковородкой.
Ты уходишь, как горбун,
под молчание трибун.
Левый крайний...
Не сбываются мечты,
с ног срезаются мячи.
И под краном
ты повинный чубчик мочишь,
ты горюешь
и бормочешь:
«А ударчик — самый сок,
прямо в верхний уголок!»
1962
Почему два великих поэта,
проповедники вечной любви,
не мигают, как два пистолета?
Рифмы дружат, а люди — увы...
Почему два великих народа
холодеют на грани войны,
под непрочным шатром кислорода?
Люди дружат, а страны — увы...
Две страны, две ладони тяжелые,
предназначенные любви,
охватившие в ужасе голову
черт те что натворившей Земли!
1977
ЗАПИСКА Е. ЯНИЦКОЙ, БЫВШЕЙ
МАШИНИСТКЕ МАЯКОВСКОГО
Вам Маяковский что-то должен.
Я отдаю.
Вы извините — он не дожил.
Определяет жизнь мою
платить за Лермонтова, Лорку
по нескончаемому долгу.
Наш долг страшен и протяжен
кроваво-красным платежом.
Благодарю, отцы и прадеды.
Крутись, эпохи колесо...
Но кто же за меня заплатит,
за все расплатится, за все?
1963
СКРЫМТЫМНЫМ
«Скрымтымным» — это пляшут омичи?
скрип темниц? или крик о помощи?
или у Судьбы есть псевдоним,
темная ухмылочка — скрымтымным?
Скрымтымным—то, что между нами.
То, что было раньше, вскрыв, темним.
«Ты-мы-ыы...» — с закрытыми глазами
в счастье стонет женщина: скрымтымным.
Скрымтымным — языков праматерь.
Глупо верить разуму, глупо спорить с ним.
Планы прогнозируем по сопромату,
но часто не учитываем скрымтымным.
«Как вы поживаете?» — «Скрымтымным,..»
«Скрымтымным!» - «Слушаюсь. Выполним».
Скрымтымным — это не силлабика.
Лермонтов поэтому непереводим.
Лучшая Марина зарыта в Елабуге.
Где ее могила? —скрымтымным...
А пока пляшите, пьяны в дым:
«Шагадам, магадам, скрымтымным!»
Но не забывайте — рухнул Рим,
не поняв приветствия: «Скрымтымным».
1970
СМЕРТЬ ШУКШИНА
Хоронила Москва Шукшина,
хоронила художника, то есть
хоронила страна мужика
и активную совесть.
Он лежал под цветами на треть,
недоступный отныне.
Он свою удивленную смерть
предсказал всенародно в картине.
В каждом городе он лежал
на отвесных российских простынках.
Называлось не кинозал —
просто каждый пришел и простился.
Он сегодняшним дням — как двойник.
Когда зябко курил он чинарик,
так же зябла, подняв воротник,
вся страна в поездах и на нарах.
Он хозяйственно понимал
край как дом— где березы и хвойники.
Занавесить бы черным Байкал
словно зеркало в доме покойника.
1975
ДО РАЗЛУКИ
(на мотив О. Чиладзе)
Крадется черной кошкой коридор.
Зима в ошеломлении обряда
отходит прочь от окон. Мне отвратна
зима с ее волшебной чередой
метаморфоз. Тошнит от ворожбы
надежды белой или белой боли. Воспоминаний
трезвые шипы
ворованное небо прокололи.
Блеснет сосулька, словно зуб зимы.
Пар выдохнут губами и трубою,
висит, как призрак, звавшийся любовью, которую
с тобой убили мы.
Авось, все обойдется. Руку дай —
горячую, твою, обыкновенную,
в просвечивающих детских венах.
Дай сердце мне — горячее, неверное,
обыкновенное, как божий дар.
Бог даст, все перемелется. Забудь.
Пусть мир уйдет в неведенье и темень,
склонивши наши головы на грудь.
Хоть мы его с тобой не переменим,
авось, все обойдется как-нибудь.
1979
ЛЮМПЕН-ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Опять надстройка рождает базис.
Лифтер бормочет во сне Гельвеция.
Интеллигенция обуржуазилась.
Родилась люмпен-интеллигенция.
Есть в русском «люмпен» от слова «любит».
Как выбивались в инженера,
из инженеров выходит в люди
их бородатая детвора.
Их в институты не пустит гордость.
Там сатана правит балл тебе.
На место дворника гигантский конкурс —
музы носятся на метле!..
Двадцатилетняя, уже кормящая,
как та княгинюшка на Руси,
русская женщина новой формации
из аспиранток ушла в такси.
Ты едешь бледная — «люминесценция»! —
по темным улицам совсем одна.
Спасибо, люмпен-интеллигенция,
что можешь счетчик открыть с нуля!
Не надо думать, что ты без сердца.
Когда проедешь свой бывший дом,
две кнопки, вдавленные над дверцами,
в волненье выпрыгнут молодом...
Тебя приветствуют, как кровники,
ангелы утренней чистоты.
Из инженеров выходят в дворники —
кому-то надо страну мести!
1978
РИМСКАЯ РАСПРОДАЖА
Нам аукнутся со звоном
эти несколько минут —
с молотка аукциона
письма Пушкина идут.
Кипарисовый Кипренский...
И, капризней мотылька,
болдинский набросок женский
ожидает молотка.
Ожидает крика «Продано!»
римская наследница,
а музеи милой родины
не мычат, не телятся.
Неужели не застонешь,
дом далекий и река,
как прижался твой найденыш,
ожидая молотка?
И пока еще по дереву
не ударит молоток,
он на выручку надеется,
оторвавшийся листок!
Боже! Лепестки России...
Через несколько минут,
как жемчужную рабыню,
ножку Пушкина возьмут.
1977
МОНОЛОГ ВЕКА
Приближается век мой к закату —
ваш, мои отрицатели, век.
На стол карты!
У вас века другого нет.
Пока думали очевидцы:
принимать его или как? —
век мой, в сущности, осуществился
и стоит как кирпич в веках.
Называйте его уродливым.
Шлите жалобы на Творца.
На дворе двадцатые годы —
не с начала, так от конца.
Историческая симметрия.
Свет рассветный — закатный снег.
Человечья доля смиренная —
быть как век.
Помню, вышел сквозь лет утиный
инженера русского сын
из ворот Золотых Владимира.
Посмотрите, что стало с ним.
Бейте века во мне пороки,
как за горести бытия
дикари дубасили Бога.
Специален Бог для битья.
Века Пушкина и Пуччини
мой не старше и не новей.
Согласитесь, при Кампучии —
мучительней соловей.
В схватке века с активной теменью
каков век, таков и поэт.
Любимые современники,
у вас века другого нет...
...Изучать будут век мой в школах,
пока будет земля Землей,
я не знаю, конечно, сколько,
но одно понимаю — мой
1979
ДОЗОРНЫЙ ПЕРЕД ПОЛЕМ КУЛИКОВЫМ
Один в поле воин.
Раз нету второго,
не вижу причины откладывать бой.
Единственной жизнью
прикрыта дорога.
Единственной спичкой гремит коробок.
Один в поле воин. Один в небе Бог.
Вас нет со мной рядом,
дозорных отряда.
Убиты. Отправились в вечный покой.
Две звездочки сверху
поставите свечкой
тому, кто остался доигрывать бой.
Дай смерти и воли,
волшебное поле.
Я в арифметике не силен.
Не красть вам Россию,
блатные батыи.
И имя вам—свора, а не легион.
И слева и справа
удары оравы.
Я был одинок среди стужи ночной,
Удары ретивы —
теплей в коллективе!
И нет перспективы мне выиграть бой.
Нет Сергия Радонежского с тобою,
Грехи отпустить
и тоску остудить.
Один в поле воин, но если есть поле—
то, значит, вас двое,
и ты не один.
Так русский писатель — полтыщи лет после,
всей грязи назло—
попросит развеять его в чистом поле
за то, что его в сорок первом спасло.
За мною останется поле великое
и тысячелетья побед и невзгод.
Счастливым моим, перерезанным криком
зову тебя, поле!
Поле придет.
1980
Первая любовь
Мы были влюблены.
Под бабкиным халатом
твой хмурился пупок среди такой страны!
И водка по ножу
стекала в сок томатный,
не смешиваясь с ним.
Мы были влюблены.
Мы были влюблены. Сожмись, комок свободы!
А за окном луны, понятный для собак,
невидимый людьми,
шел не Христос по водам—
по крови деспот шел в бесшумных сапогах.
Плевался кровью кран под кухонною кровлей.
И умывались мы, не ведая вины.
Струилась в нас любовь, не смешиваясь с кровью.
Прости, что в эти дни
мы были влюблены.
1985
НЕ ПИШЕТСЯ
Я — в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки»,— друг мой точит.
А у меня —
ни дней, ни строчек.
Поля мои лежат в глуши.
Погашены мои заводы.
И безработица души
зияет страшною зевотой.
И мой критический истец
в статье напишет, что, окрысясь,
в бескризиснейшей из систем
один переживаю кризис.
Мой друг, мой северный,
мой неподкупный друг
хорош костюм, да не по росту,
внутри все ясно и вокруг —
но не поется.
Я деградирую в любви.
Дружу с оторвою трактирною.
Не деградируете вы —
Я деградирую.
Был крепок стих, как рафинад.
Свистал хоккейным бомбардиром.
Я разучился рифмовать.
Не получается,
Чужая птица издали
простонет перелетным горем.
Умеют хором журавли.
Но лебедь не умеет хором.
О чем, мой серый, на ветру
ты плачешь белому Владимиру?
Я этих нот не подберу.
Я деградирую.
Семь поэтических томов
в стране выходит ежесуточно.
А я друзей и городов
бегу, как бешеная сука,
в похолодавшие леса
и онемевшие рассветы,
где деградирует весна
на тайном переломе к лету...
Но верю я, моя родня —
две тысячи семьсот семнадцать
поэтов нашей федерации —
стихи напишут за меня.
Они не знают деградации.
1967
Ты молилась ли на ночь, береза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера
Сенеж, Свитязь и Нарочь?
Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.
У лугов изумлявших —
запах автомобилей...
Ты молилась, Земля наша?
Как тебя мы любили!
1972
ПАМЯТНИК
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Юдоль его отмщу.
Счета его оплачиваю.
Врагов его казню.
Они с детьми своими
по тыще раз на дню
его повторят имя.
От Волги по Юкон
пусть будет знаменито,
как, цокнув языком,
любил он землянику.
Он для меня как Бог.
По своему подобью
слепил меня, как мог,
и дал свои надбровья.
Он жил мужским трудом,
в свет превращая воду,
считая, что притом
хлеб будет и свобода.
Я памятник отцу,
Андрею Николаевичу,
сам в форме отточу,
сам рядом врою лавочку.
Чтоб кто-то век спустя
с сиренью индевеющей
нашел плиту «6 а»
на старом Новодевичьем.
Согбенная юдоль.
Угрюмое свечение.
Забвенною водой
набух костюм вечерний.
В душе открылась течь.
И утешаться нечем.
Прости меня, отец,
что памятник не вечен.
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Я лоб его ношу
и жребием своим
вмещаю ипостась,
что не досталась кладбищу,—
Отец — Дух — Сын.
1974
СОН
На площади судят нас, трех воров.
Я тоже пытаюсь дознаться — кто?
Первый виновен или второй?
Но я-то знаю, что я украл.
Первый признался, что это он.
Второй улики кладет на стол.
Меня прогоняют за то, что вру.
Но я-то помню, что я украл.
Пойду домой и разрою клад,
где жемчуг теплый от шеи твоей...
И нет тебя засвидетельствовать,
чтобы признали, что я украл.
1973
МОНОЛОГ РЕЗАНОВА
Божий замысел я исказил,
жизнь сгубив в муравейне.
Значит, в замысле не было сил.
Откровенье — за откровенье.
Остается благодарить.
Обвинять Тебя в слабых расчетах,
словно с женщиной счеты сводить –
в этом есть недостойное что-то.
Я мечтал, закусив удила-с,
свесть Америку и Россию.
Авантюра не удалась.
За попытку — спасибо.
Свел я американский расчет
и российскую грустную удаль.
Может, в будущем кто-то придет.
Будь с поэтом помягче, Сударь.
Бьет 12 годов, как часов,
над моей терпеливою нацией.
Есть апостольское число,
для России оно — двенадцать.
Восемьсот двенадцатый год —
даст ненастья иль крах династий?
Будет петь и рыдать народ.
И еще, и еще двенадцать.
Ясновидец это число
через век назовет поэмой,
потеряв именье свое.
Откровенье — за откровенье.
В том спасибо, что в Божий наш час
в ясном Болдине или в Равенне,
нам являясь, Ты требуешь с нас
откровенья за Откровенье.
За открытый с обрыва Твой лес
жить хочу и писать откровенно,
чтоб от месс, как от горних небес,
у больных закрывались каверны.
Оправдался мой жизненный срок,
может, тем, что, упав на колени,
в Твоей дочери я зажег
вольный свет откровенья.
Она вспомнила замысел Твой
и в рубашке, как тени Евангелья,
руки вытянув перед собой,
шла, шатаясь, в потемках в ванную.
Свет был животворящий такой,
аж звезда за окном окривела.
Этим я расквитался с Тобой.
Откровенье — за откровенье.
1975
РУКОПИСЬ
Вере Северянин-Коренди
Подайте искристого
к баранине.
Подайте счет.
И для мисс —
цветы.
Подайте Игоря Северянина!
Приносят выцветшие листы.
Подайте родину
тому ревнителю,
что эти рукописи хранил.
Давно повывелись
в миру чернильницы
и нет лиловых
навзрыд
чернил.
Подайте позднюю
надежду памяти —
как консервированную сирень,—
где и поныне
блатные Бальмонты
поют над сумерком деревень.
Странна «поэзия российской пошлости»,
но нету повестей
печальней сих,
какими родина
платила пошлины
за вкус
Бакуниных и Толстых.
Поэт стареющий
в Териоках
на радость детям
дремал,
как Вий.
Лицо — в морщинах,
таких глубоких,
что, усмехаясь,
он
мух давил...
Поэт, спасибо
за юность мамину,
за чувство родины,
за розы в гроб,
за запоздалое подаяние,
за эту исповедь —
избави бог!
1977
РЕДКИЕ КРАЖИ
Обнаглели духовные громилы!
На фургон с Цветаевой совершен налет.
Дали кляп шоферу —
чтоб не декламировал.
Драгоценным рифмам настает черед.
Значит, наступают времена Петрарки,
когда в масках грабящие мужи
кареты перетряхивали
за стихов тетрадки,
Масскультурники вынули ножи.
Значит, настало время воспеть Лауру
и ждать —
придет в пурпурном
подводном шлеме Дант.
У бандитов тоже есть дни культуры.
Угнал вагон Высоцкого
какой-то дебютант.
Запирайте тиражи,
скоро будут грабежи!..
«Граждане,
давайте воровать и спекулировать,
и из нас появится Франсуа Вийон!
Он издаст трагичную
«Избранную лирику».
Мы ее своруем и боданем»,
Одному поэту проломили череп,
вытащили песни лесных полян,
и его застенчивый щегловый щебет
гонит беззастенчивый спекулянт.
А другой сам продал
голос свой таранный.
Он теперь без голоса —
лишь хлюп из гланд.
Спекулянт бывает порой талантлив.
Но талант не может быть спекулянт.
Но если быть серьезным —
Время ждет таланта.
Пригубляйте чашу с молодым вином.
Тьма аквалангистов, но нету Данта.
Кое-кто ворует —
но где Вийон?
Но главное, что время воспеть Лауру!
И кто-то уже бросил
монетку в автомат.
«Пройдемся,— позвонит мне.—
Уснули караулы.
Я — Дант».
1982
РЕЧЬ
Смертны камень, и воздух,
и феномен человека.
Только текучий памятник
нельзя разложить и сжечь.
Не в пресловутую Лету —
впадаем, как будто в реку,-
в Речь.
Речь моя,
любовница и соплеменница,
какое у тебя протяжное
московское «а»!
Дай мне
стать единицей
твоего пространства и времени —
от Таганки
до песни,
где утонула княжна.
С этого «а»
начинается жизнь моя и тихий амок.
Мы живем в городе
под названьем Молва.
Сколько в песне
утоплено персиянок!..
«а-а-а»...
С твоим «а» на губах
между нынешними акулами
я проплываю
брассом
твою темную течь.
Дай мне
достоять от полуночи до Аввакума,
Речь!
Родился я в городе,
под которым Неглинка льется.
Я с детства слушал
подземный хор,
где подавал мне реплику суфлер —
из люка
канализационного колодца.
Избегаю понятия «литература»,
но за дар твоей речи
отдал голову с плеч.
Я кому-то придурок,
но почувствовал шкурой,
как двадцатый мой век
на глазах
превращается
в Речь.
Его темное слово,
пока лирики телятся,
я сказал по разуму своему
на языке сегодняшней
русской интеллигенции,
перед тем как вечностью
стать ему.
И ни меч, ни червь
не достанут впадающих в Лету,
тех, кто смог твоим «а»,
словно яблочком,
губы обжечь.
Благодарю, что случился
твоим кратким поэтом,
моя русская Речь!
1980
БЕЗОТЧЕТНОЕ
Изменяйте дьяволу, изменяйте черту,
но не изменяйте чувству безотчетному!
Есть в душе у каждого, не всегда отчетливо,
тайное отечество безотчетное.
Женщина замешана в нем темноочевая,
ты — мое отечество безотчетное!
Гуси ль быстротечные вытянут отточие —
это безотчетное, это безотчетное,
осень ли настояна на лесной рябине,
женщины ль постукают четками грибными,
иль перо обронит птица неученая—
как письмо в отечество безотчетное...
Шинами обуетесь, мантией почетною —
только не обучитесь безотчетному.
Без него вы маетесь, точно безотцовщина,
значит, начинается безотчетное.
Это безотчетное, безотчетное
над рисковой пропастью вам пройти
нашептывает.
Когда черти с хохотом
вас подвесят за ноги,
«Что еще вам хочется?» — спросят вас под
занавес.
— Дайте света белого,
дайте хлеба черного
и еще отечество безотчетное!
1979
ИНСТРУКЦИЯ
Во время информационного взрыва,
если вы живы,—
что редко,—
накрывайтесь «Вечеркой» или районным
«Призывом»
и не думайте о тарелках.
Во время информационного взрыва
нет пива,
нет рыбы, есть очередь за чтивом.
Мозги от черного детектива
усыхают как черносливы.
Контуженные информационным взрывом,
мужчины становятся игривы и вольнолюбивы,
суждены им благие порывы,
но
свершить ничего не дано,
они играют в подъездах трио,
уходят в домино
или кассетное кино.
Сфинкс, реши-ка наши кроссворды!
Человечество утроилось.
Информированные красотки
перешли на запоминающее устройство.
Музыкальные браконьеры
преодолевают звуковые барьеры.
Многие трупы
записываются в тургруппы.
Информационные графоманы
пишут, что диверсант Румянов,
имя скрыв,
в разных городах путем обманов
подготавливает демографический взрыв,
Симптомы:
тяга к ведьмам, спиритам и спиртному.
Выделяется колоссальная духовная энергия,
Вызывают дух отца Сергия.
Над Онегою
ведьмы в очереди зубоскалят—
почему женщин не берут на «Скайлэб»?
Астронавт NN к полету готов,
и готов к полету спирит Петров.
Как прекрасно лететь над полем
в инфракрасном плаще с подбоем!
Вызывает следователь МУРа
дух бухгалтера убиенного.
Тот после допроса хмуро
возвращается в огненную геенну.
Над трудящимися Севера
писательница, тепло встреченная,
тарахтит как пустая сеялка
разумного, доброго, вечного...
Умирает век—выделяется его биополе.
Умирает материя—выделяется дух.
Над людьми проступают идея и воля.
Лебединою песней летит тополиный пух.
Я, один из преступных прародителей
информационного взрыва,
вызвавший его на себя,
погибший от правды его и кривды,
думаю останками лба:
Мы сами сажали познанья яблони,
кощунственные неомичурины.
Нам хотелось правды от бога и дьявола!
Неужто мы обмишурились?
Взрыв виновен, и, стало быть, мы виновны,
извините издержки наших драк.
Но в прорывы бума вошел феномен—
миллионные Цветаева и Пастернак.
Что даст это дерево взры.ва,
привитое в наши дни
к антоновскому наиву
читающей самой страны?
Озерной, интуитивной,
конкретной до откровенья...
Голову ампутируйте,
чтоб в душу не шла гангрена.
Подайте калеке духовной войны!
Сломанные судьбы—издержки игр.
Мы с тобой погибли от информационной
войны.
Информационный взрыв—бумажный тигр.
...Как тихо после взрыва! Как вам здорово!
Какая без меня вам будет тишина...
Но свободно залетевшее
иррациональное зернышко
взойдет в душе озерного пацана.
И все будет оправдано этими очами —
наших дней запутавшийся клубок.
Вначале было Слово. Он все начнет сначала.
Согласно информации, слово — Бог.
1981
ХРАМ
На сердце хмара.
В век безвременья
мы не построили своего храма.
Мы все - римейки.
Мы возвели, что взорвали хамы.
Нас небеса еще не простили -
мы не построили своего храма.
В нас нету стиля.
Мышки-норушки,
не сеем сами.
Красой нарышкинской, душой нарушенной,
чужими молимся словесами.
Тишь в нашей заводи.
Но скажем прямо -
создал же Гауди молитву-ауди.
Но мы не создали с в о е г о храма.
Не в форме порно.
Но даже в сердце
Мы не построили нерукотворной
домашней церкви.
Бог нас не видит.
И оттого
все наши драмы -
мы не построили своего
храма.
1997
СОН
Я шел вдоль берега Оби,
я селезню шел параллельно.
Я шел вдоль берега любви,
и вслед деревни мне ревели.
И параллельно плачу рек,
лишенных лаянья собачьего,
финально шел XX век,
крестами ставни заколачивая.
И в городах, и в хуторах
стояли Инги и Устиньи,
их жизни, словно вурдалак,
слепая высосет пустыня.
Кричала рыба из глубин:
«Возьми детей моих в котомку,
но только реку не губи!
Оставь хоть струйку для потомства».
Я шел меж сосен голубых,
фотографируя их лица,
как жертву, прежде чем убить,
фотографирует убийца.
Стояли русские леса,
чуть-чуть подрагивая телом.
Они глядели мне в глаза,
как человек перед расстрелом.
Дубы глядели на закат.
Ни Микеланджело, ни Фидий,
никто их краше не создаст.
Никто их больше не увидит.
«Окстись, убивец-человек!» —
кричали мне, кто были живы.
Через мгновение их всех
погубят ядерные взрывы.
«Окстись, палач зверей и птиц,
развившаяся обезьяна!
Природы гениальный смысл
уничтожаешь ты бездарно».
И я не мог найти Тебя
среди абсурдного пространства,
и я не мог найти себя,
не находил, как ни старался.
Я понял, что не будет лет,
не будет века двадцать первого,
что времени отныне нет.
Оно на полуслове прервано...
Земля пустела, как орех.
И кто-то в небе пел про это:
«Червь, человечек, короед,
какую ты сожрал планету!»
...Потом мне снился тот порог,
где, чтоб прикончить Землю скопом,
как в преисподнюю звонок,
дрожала крохотная кнопка.
Мне не было пути назад.
Вошел я злобно и неробко —
вместо того, чтобы нажать,
я вырвал с проводами кнопку!
1983
ШЕКСПИРОВСКИЙ СОНЕТ
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж...
Да жаль тебя покинуть, милый друг.
Перевод С. Маршака
В ночи Биг Бен — как старая копирка.
Опять перевожу сонет Шекспира.
«Охота сдохнуть, глядя на эпоху
елизаветинского переполоха,
в которой честен только выпивоха,
когда земля растащена по крохам,
охота сдохнуть, прежде чем все сдохнут.
Охота сдохнуть Лиру, скомороху,
Лаэрту, Дездемоне. Мрут, не охнув.
А Макбет — благодетель. Вот в чем хохма.
Победный Йорик, как успел ты сдохнуть!
Охота сдохнуть, слыша пустобреха,
что Рэдфорд маскируется неплохо
в шекспировский сонет, быв графом походя.
Мораль читают выпускницы Сохо.
В невинность хам погрузится по локоть,
хохочет накопительская похоть,
от этих рыл — увидите одно хоть —
охота сдохнуть...
Да друга бросить среди этих тварищ—
не по-товарищески».
Давно бы сдох я в стиле «деваляй»,
но страсть к тебе с убийствами в контрасте.
Я повторяю: «Страсти доверяй»,
trust страсти!
Да здравствует от этого пропасть!
Все за любовь отчитывать горазды,
конечно, это пагубная страсть —
trust страсти.
Власть упадет. Продаст корысть ума.
Изменят форму транспортные трассы.
Траст страсти, ты не покидай меня —
траст страсти!
1983
Пост
«Пост, христиане! Ни рыбы, ни мяса,
с пивом неясно...»
Рост различаю в духовных пространствах
постхристианства.
Постхристиане стоят под мостами Третьего Рима.
Дергает рыба, как будто щекой Мастрояни.
Те рыбаки с пастухами Евангелие сотворили.
Где ваша Книга, постхристиане?
«Наши Марии — беременные от Берии.
Стал весь народ — как Христос коллективный.
Мы, некрещеные дети Империи,
веру нащупываем от противного.
В танце зайдись, побледневшая бестия,
черная школьница!
Пальцы раздвинув, вскинешь двуперстие,
словно раскольница»,
Так, опоздавши на тысячу лет,
в темных пространствах
мучая душу, тычется свет
постхристианства.
1990?
Я снова в детстве погостил,
где разоренный монастырь
стоит как вскинутый костыль.
Мы знали, как живет змея
и пионервожатая,—
лесные бесы бытия!
Мы лакомством считали жмых,
гранаты крали для шутих,
носами шмыг — ив пруд бултых!.
И ловит новая орда
мою монетку из пруда,
чтоб не вернуться мне сюда.
1979
ПИР
Человек явился в лес,
всем принес деликатес:
лягушонку
дал сгущенку,
дал ежу,
что — не скажу,
а единственному волку
дал охотничью водку,
налил окуню в пруды
мандариновой воды.
Звери вежливо ответили:
«Мы еды твоей отведали.
Чтоб такое есть и пить,
надо человеком быть.
Что ж мы попусту сидим,
хочешь, мы тебя съедим?»
Человек сказал в ответ:
«Нет.
Мне ужасно неудобно,
но я очень несъедобный.
Я пропитан алкоголем,
алохолом, аспирином.
Вы меня видали голым?
Я от язвы оперируем.
Я глотаю утром водку,
следом тассовскую сводку,
две тарелки, две газеты,
две магнитные кассеты,
и коллегу по работе,
и два яблока в компоте,
опыленных ДДТ,
и т.д.
Плюс сидит в печенках враг,
курит импортный табак.
В час четыре сигареты.
Это
убивает в день
сорок тысяч лошадей.
Вы хотите никотин?»
Все сказали: «Не хотим,
жаль тебя. Ты — вредный, скушный:
если хочешь — ты нас скушай».
Человек не рассердился
и, подумав, согласился.
1975
НЕ ЗАБУДЬ
Человек надел трусы,
майку синей полосы,
джинсы белые, как снег,
надевает человек.
Человек надел пиджак,
на пиджак нагрудный знак
под названьем «ГТО».
Сверху он надел пальто.
На него, стряхнувши пыль,
он надел автомобиль.
Сверху он надел гараж
(тесноватый—но как раз!),
сверху он надел наш двор,
как ремень надел забор,
сверху он надел жену,
и вдобавок — не одну,
сверху наш микрорайон,
область надевает он.
Опоясался как рыцарь
государственной границей.
И, качая головой,
надевает шар земной.
Черный космос натянул,
крепко звезды застегнул,
Млечный Путь — через плечо,
сверху—кое-что еще...
Человек глядит вокруг.
Вдруг —
у созвездия Весы
вспомнил, что забыл часы.
(Где-то тикают они
позабытые, одни?..)
Человек снимает страны,
и моря, и океаны,
и машину, и пальто.
Он без Времени — ничто.
Он стоит в одних трусах,
держит часики в руках.
На балконе он стоит
и прохожим говорит:
«По утрам, надев трусы,
НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»
1975