Константин Кедров

БЕЛЫЙ УРАГАНГЕЛ АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Новая поэма Вознесенского называется «Гуру урагана». Русская поэзия ищет новые пути в XXI век, в III тысячеле­тие. Некоторые ушли так далеко, что читатель их давно уже не видит, не слышит. Андрей Вознесенский всегда на виду, потому что ушел дальше всех. В этом парадоксе судьба поэзии. Поэт уходит дальше, чтобы быть ближе. «Инаугура­ция измученных костей» дома Романовых прошла под пре­людию Урагана. «Где ж ты, белоснежный гуру благодати? Черный Урагангел, не возвратись!»

Новая поэма вобрала всю энергию черного урагана, чтобы вернуться к читателю «белым Урагангелом».

Это продолжение ураганной поэмы Блока, где из вих­ря пурги появляется белоснежный Христос.

«Новорусскодевичье» кладбище отдало своих мертве­цов: Дуб Емельян Тимофеевич, Плющ Александр Сергее­вич, Тополь Виктор Платонович, Ель Елена Владленовна. А дальше целая вакханалия восставших из земли имен:

Берестов Валентин Археологович, Щепкина-Купер Вера Инберовна, Симонов Монастырь Рубенович.

И крестик горизонтально,

как ключик, в небе торчит.

Печаль его золотая

поломана. Вход закрыт.

 Для будущих поколений Вознесенский останется такой же загадкой, как и для современников. Понятная поэзия — это все-таки не совсем поэзия. Хоть похожа на поэзию, только все же не поэзия. Золотой ключик горизонтального крестика, вставленный в небеса, может, и повернется, но не каждому откроется небесная дверь. Чудо Вознесенского в том, что каждый его образ можно увидеть. Он поэт гово­рящего зрения. После него все поломанные кресты в купо­лах становятся ключами к небу, и ничем другим быть не могут.

Он самый поэтический поэт самого непоэтического времени. Никогда еще поэзия в России не была в таком пренебрежении, как сегодня. От поэзии отвернулись все, даже сами поэты. «Проза в стихах» стала самым по­пулярным жанром. Литературные премии получают сати­рики-рифмоплеты, декларирующие ненависть ко всему поэтическому. Вознесенский если не один, то почти что один, посреди улюлюкающей новорусской толпы, нако­нец-то освободившейся от тяжкой повинности любить поэзию. Поэта можно увидеть во всех программах ТВ. Его спрашивают о чем угодно, только не о стихах. В часовом разговоре разрешат процитировать одно четверостишие, и то в виде великой милости. Ураган, разворотивший могилы, сломавший кресты и «выбивший зубы» крем­левской стене, — это лишь зримое воплощение того, что мы делаем ежедневно и ежечасно. Почти сто лет во­рошим царские кости и потрошим мощи, превращаем храмы в бассейны, а бассейны — в храмы, сеем смерть от Москвы до самых до окраин и обрати?. Все, что обру­шилось на Россию сегодня, всего лишь бумеранг того, что исходило от нас в течение века. Блоковский расстре­лянный красноармейцами белоснежный Христос вер­нулся с черным Урагангелом Вознесенского. Из России вынули душу, и она улетела.

Загробная жизнь под угрозой.

Воя, как «Цеппелин»,

взбесившиеся березы

летели без сердцевин.

 «Не то что мы все без сердца, мы — люди без серд­цевины», — восклицает поэт. Я не знаю никого, кто пе­реживал бы за Россию, как Вознесенский. Пожалуй, только в прозе Набокова, в каждой вывернутой, над­ломленной, вздыбившейся строке слышна такая же боль. Воскликнуть «Господь, помилуй Газпром» может только Вознесенский. Его самоирония настолько беспредельна, что перерастает в давно забытую всеми христианскую всемирную агапию— всеохватывающую любовь. Такой неистовой влюбленности в жизнь, где даже Газпрому отведена молитва, русская поэзия еще не знала. Это вы­зывает ненависть и нарекания критиков, которые со­гласны любить Россию и жизнь, но «без». Без проститу­ток, без бомжей, без «новых русских», без Вознесенско­го, без поэзии. Молитва Вознесенского, а русская по­эзия всегда молитвенна, похожа на стихи великого мос­ковского юродивого, чьим именем наречен самый кра­сивый храм на Красной площади:  

Овца, клонируй меня.

Герострат, кремируй меня.

Госналог, премируй меня.

Тишина, помилуй меня.

 Он юродствует во славу поэзии и России. Если говорить откровенно, то на житейском уровне у Вознесенского нет даже отдаленной надежды на возрождение культуры в умах и сердцах его современников.

Однако других современников нет. И он любит нас такими, какие мы есть. Полюби нас черненькими, белень­кими всякий полюбит. И все-таки каким-то чудесным об­разом Россия Вознесенского едина. Все переплетено.

Волосяницей душа запутана.

Монаху снится Маша Распутина.

 Вознесенский не похож ни на кого. Энергетика его стиха сопоставима лишь с Маяковским, да и то в конце века она намного мощней. Ирония — куда там Пригову с Рубинштейном. Метафора — такой еще не было. Он непов­торим — как собор Василия Блаженного, воспетый в ран­ней поэме «Мастера». Уровень критики сегодня настолько низок и настолько далек от поэзии, что она просто заткну­лась, и слава богу. В конце концов, поэт такого масштаба имеет право сказать: «Я, ты, Господь — это амур труа». Остальные не суйтесь. На самом деле «ты» — это все. И в этом отличие поэзии Вознесенского от остальных. Он ли­рик всея Руси.

На исходе века так получилось, что самая поэтическая страна в мире отказалась от своего главного духовного богатства — поэзии. Такой муки не знали поэты предшествующих эпох. Были гонения со стороны властей, цензур­ные рогатки, запреты, непонимание. Сегодня русская по­эзия переживает пытку равнодушием. Это хуже, чем все, что перечислено выше. Россия отделилась от своей поэзии, как Украина от России.

Вознесенский — единственный поэт, который кричит и бьется в поисках своего читателя. Он окликает его на все лады и регистры и твердо верит, что связь еще не потеряна. Эта перекличка с читателем одно из интереснейших мест в поэме.

— Катастрофа! — кричу я. — Ка...а!

— Касторка, — соглашаются соседи.

 Изъятая сердцевина слов образует пустоту в том месте, где когда-то была душа. Из России вынули душу — ее поэзию.

Ураган, разворотивший Ваганьковское и Новодевичье, для Вознесенского — восстание мертвых. Они вихрем выр­вались из гробов и могил, протестуя ураганом против все­общего духовного опошления.

Что обелиски? Летим как искры

по небу с Божьего помела.

Господь, помилуй потерять близких.

Помилуй их потерять меня.

 Я не сомневаюсь, что поэзия Вознесенского первая прорвется к Читателю XXI века, но он-то хочет, чтоб его читали сейчас. Не к будущему, а к настоящему обращено каждое его слово. «Ностальгия по настоящему» — открытие Вознесенского. Никто никогда не будет так любить сего­дняшнего читателя, как любит он.

1998

В оглавление раздела "Критика"

Главная страница