|
Может
быть, символично, что именно сегодня печатаются, выбранные редакцией,
фрагменты моей поэмы о пожаре Манежа.
Под башней,
согбенный спросонок
Спеленутый кое-как,
Манеж двухсотлетний ребенок
Горит у Кремля на руках.
Ведь именно у Бориса Пастернака есть
пророческие строки о Манеже, “О пожаре”, “Ветре смерти” и так далее.
Русский зодчий Осип Иванович Бове (по рождению
итальянец Жозеф-Жан-Батист-Шарль Бове) был наряду с Иваном Леонидовым кумиром
моей архитектурной юности.
Весь второй курс я “отмывал” особняк князя
Гагарина на Новинском бульваре, построенный Бове в 1817 году и сгоревший от
немецкой бомбы в 1941 году. Шедевры невосстановимы. Как нельзя восстановить
48 47-метровых стволов лиственниц, которыми инженер Бетанкур перекрыл Манеж,
как нельзя восстановить интерьеры гостиницы “Москва” со знаменитыми синими
щусевскими колоннами!
Увы, нам придется жить среди копий. Однако
надо, чтобы копии были сделаны с совершенством. Пожар Манежа дает не только
ужас, но и веру.
На выставке сгоревших работ Манежа есть два
полотна художницы Ян, которые не повредило пламя.
Может быть, эти два ангела на призрачных
холстах спасут нас?
В Москве, заснеженной, игорной
был зодчий пьян —
Манеж задумал треугольный,
как дельтаплан.
Меж колокольных гениталий
лети, тимпан!
Горя краями, гениальный
плыл дельтаплан.
В стране дрекольев, водки горькой,
“Газелей” вместо BMW
Свою тоску по треуголке
привнес Бове.
А может, зодчий в спинке горничной —
ню, без одежд —
в незагорелом треугольничке
узнал Манеж?
И царь, не внявший “цвету расы”,
искусств знаток,
дерьма мешок,
выл Геростратом: “Пидерасы!”
Был первый, кто Манеж поджег.
Манеж подожгли. Гримасничают
огненные языки.
Идет на глазах кремация
деревянной души Москвы.
Огонь достигает Марса.
Шикарно горим, мужики!
Двое уже мертвы...
Бряцают метопы* гремящие.
Смеемся, чему не ясно.
Так Анна бы Монс смеялась,
хоть нет у ней головы.
ВЫБОРЫ. ВЫБОРЫ. ВЫ
Вычислили геростратчиков.
Россия сошла с ума.
В себе пережгли мы датчики
дерьма.
Манеж подожгли. Похрустывает
метопа над топкой кружал.
Я еще первокурсником
ее чертил, отмывал.
Писал стихи под Хераскова,
был глуп и тощ, как струна.
Метопа твоя кирасовая
воспитывала меня.
Споткнешься в воздушной яме.
Ну, подожди!..
Манеж подожгли. Не прямо,
так косвенно подожгли.
Кому-то беда случилась,
кому — барыш.
Россия, моя лучина,
зачем так ярко горишь?!
Летят, рубя колонн канаты.
Прорвите сеть,
Талантливые дилетанты —
лишь бы лететь!
Все прут, как к Бетанкуру в ощуп,
на дельтаплан.
Там огневеет гений — Осип,
но Мандельштам.
И я, отсиживая попу,
над ватманом, пятнистым,
как форель,
лечу, схватившись за метопу.
Офонарел. Farewell*.
Моя работа курсовая
Бове в пандан.
Косым фронтоном красовался,
я, хулиган,
от Курской плыл до Куросавы
мой дельтаплан.
Не обессудь, Осип Иваныч!
Жизнь — новодел.
Куда горящим дельтапланом
ты отлетел?
Загадки мы
не разгадали.
Оставишь ты
на наших лицах запах гари
и высоты.
Но, слава Богу, не теракты
сюда вплелись.
Страшней народной катаракты
на-все-плевизм.
Простимся с Вербным воскресеньем!
И не восстановима Красота.
Как не заменит
никакое воскрешение
живого и мучимого Христа.
Зачем Он в небе появился?
Зачем Он крылья поменял опять.
На христианство дельтапланериста,
чтоб необъятное обнять?
Чудо Манежа поразительно:
горят дотла цари, ЦК —
доска с иконою Спасителя
одна цела.
Жарим Мираж.
Мы охвачены
пеплом и дымом.
Женам Манеж
с утешением
письма пошлет.
Белые с беж
полыхают
дубленки ампиром.
Жарим милашку,
влюбленные
в Настю Филиппову...
В слове Манеж
проступает “жаме”
— никогда!
Минута страшная молчанья —
машин,
деревьев, уцелевших зданий.
И мы, мужчины, промолчим.
Смеркается. Манеж не меркнет.
Края горят,
как указующая стрелка:
“Кто виноват?”
Все показанья по касательной —
фронтон отверг —
горящей стрелкой указательной
он кажет — вверх.
|