|
В
июне этого года я был на фестивале в Медельине, Колумбия.
Колумбия не мелочится в культуре: первый
писатель мира сейчас — Габриэль Гарсиа Маркес, крупнейший скульптор мира —
Ботеро. Оба колумбийцы. Ботеро родился в Медельине. Гигантские скульптуры его
выставлялись
на Елисейских Полях и в Нью-Йорке.
Мандельштамовские тяжесть и нежность характерны для его стиля. Личность
безразмерна. Кватроченто тянется
в 4-е тысячелетие. Ботеро сегодня — самый
известный художник. На фестивале
я встретился со старыми друзьями: шведом Ласси
Содербергом, американцем Баракой, сильными колумбийцами Гарольдом Тенорио и
Никалосом Суескуном, Атукеем Окаем — крупнейшим поэтом Ганы. Он когда-то
учился
в Москве. И на память по-русски читал моего
“Гойю”. Тысячи молодых колумбийцев на газонах и асфальте часами слушали
стихи.
Есть русская интеллигенция. В Одессе неделю
назад на моем вечере зал встал после того, как я прочитал стихи памяти Юрия
Щекочихина. Пришла записка. В ней после комплиментарных слов было написано:
“Как вы относитесь к родине сейчас, когда она плюет на всех на нас?”
Ночью
я написал
ответ.
АСФАЛЬТОВАЯ ОРХИДЕЯ
Ботеро
Напяливает женщин, как сомбреро.
Дух — это ропот тела.
РОБОТ+ТЕРРОР=БОТЕРО.
А ты, на глазах худея,
добавила: “С нами Бог,
поскольку здесь орхидея —
национальный цветок”.
Национальная идея –
красоты осколочки.
У вас это орхидея,
у нас – колокольчики.
Фестиваль
Асфальтовые орхидеи
лежат, от стихов балдея.
Льет дождь. И партер промок.
Как лопасти, плыли зонтики.
Звонки отключает сотовые.
кустодиевский Вудсток.
Ты — стройная, как родео,
в лохмотьях “а-ля орхидея”
на сцену мне шлешь кивок.
И в ухе у орхидеи,
как мухи, жужжат харлеи.
Асфальтовая орхидея,
ославлена поведеньем —
раз так ! —
тинейджеровской Вандеи
в тебе проступал росток.
В роскошной дырявой ветоши
по странам летаешь ты,
национальная разведчица
в пробирочке Красоты.
Все женщины, что имею,
и те, что не целовал,
есть, в сущности, орхидеи,
упакованные в целлофан.
Прощай, орхидеево дерево!
Цветочный идет транзит.
Тебе кубатура Ботерова
пока еще не грозит.
АМУРЧИКИ ОХРЕНЕЛИ —
ПУКАЮТ, КАК ПАРАШЮТ.
ЭКСПОРТИРУЙТЕ ОРХИДЕИ,
А НЕ КОКАИНОВЫЙ ПОРОШОК!
БАРТЕР: один Ботеро
на два “Ореро”,
Чаепитие с матроной
На два “Прощания с Матерой”
Ренессанс служил моционом.
— Ботеро революционен?
— с пепельной головой,
— Ботеро реакционен?
— он весело эрекционен,
живой!
Пока лучшая часть
населения ширяется —
вселенная расширяется.
Все уродства, как розы Шираза,
диафрагмово расширяются.
Россия сужается,
а дурь расширяется.
Расширяется власть
шариатская.
Гроза. Молнирует
ширинка адская.
На кокаине грех разжиряться —
только зрачки расширяются.
Поэтами не швыряются.
ПОЭЗИЯ РАСШИРЯЕТСЯ.
В САДУ
В саду ботаническом,
не платоническом,
читаем стихи орхидеям.
Лесные купавны
повторят губами
за нами, что мы не умеем.
Из бывших людей вы
ушли, орхидеи.
Усатые, словно креветки.
Ваш главный поклонник
повис, как половник,
хвостом зацепившись за ветки.
Стихи вам читали
мадам из Италии
и черная дева Астарта.
Цветок и мангуста
страдают от чувства,
взращенного на асфальте.
От черной разлуки
язык у гадюки
раздвоен, как светские фалды.
Де Сад ботанический
силлабо-тонический
стих понял, хоть был и невежда.
Мартын-половешка,
как девушка с Плешки,
хвост поднял на нас. Что невежливо.
Мы — детки фальстарта,
объедки Фальстафа.
Нам кажется пошлым Вивальди.
Быть может, моднее
и есть орхидеи —
люблю орхидею асфальта.
Разговоры
Кем ты вырастешь, орхидея?
Кустодиевской буржуазкой?
Порн-моделью Фиделя Кастро?
Комиссаркой с лицом Медеи?
Или белой гориллой в маске?
Меня спросила кофточка с люрексом:
— Что — видеомы или стадионы —
полезнее для
Революции?
Вопрос потонул
в сентенциях:
— Вы слыхали про
Вознесенского?
Он задумал, как архитектор,
храма белую орхидею.
— В Боготу едет батюшка.
С попадьей.
— Ах, mon dieu!
— Вождь повстанцев — выпускник Лумумбы,
на петлицах проступают ромбы.
— Зомбированные бомбы.
— А ты лук ел ?
— Мир облукойлел.
— Про потери в Чечне слыхали?
— У Ботеро такая харя!
— Кишки выпускают и пьют с тоски
московские выпускники.
Три орхидеи
Так душно, что гаснут свечи.
Ботеро сказал: “Идея!”
И этим увековечен.
Он вырвал три орхидеи
из самых красивых женщин.
ОК?
Вбил в каждую пару гвоздей.
И вот в галерее “New fashion”
работает двигатель вечный —
вентилятор из трех орхидей.
Они были — белая, алая,
мечта страны небывалая!
А третья (нашел на свалке)
была орхидея асфальта.
И слезы не вытирая,
в кружении лопастей,
работает вентилятор —
вентилятор трех орхидей.
Проветриваются теракты,
телят уносит Борей —
работает вентилятор —
вентилятор трех орхидей.
В Африке — звон сосулек.
В Нарыме — жары нарыв.
Не правы вы, Вера Засулич,
в себе орхидею сгноив.
Бессмертные срама не имут.
Бессмертный всех сам материт.
Разболтанный нынешний климат —
работа трех мастериц.
Богиня или рабыня,
меж наших земных крутизн —
вентиляторы есть любые —
ты только давай крутись!
Отслаивает пятна пантера —
ожидаем монетный дождь.
Эгоцентризм Ботеро
нацелен на молодежь.
Алая с белой свяли.
Вкалывай как Амадей,
ты золушка,
фея асфальта —
последняя из орхидей.
С нежностью ветеринара
в звериную жизнь людей
врывается вентилятор,
вентилятор трех орхидей.
ЗАДУМЫВАЮТСЯ КОНТРМЕРЫ:
ПАРТИЗАНСКАЯ ПУЛЯ ЗАСТРЯНЕТ В НЕОБЪЯТНОМ ЗАДУ
БОТЕРО.
— НАДО БЫ ИЗ БТРа...
А девочка — орхидея,
национальный цветок,
сказала, губами бледнея:
“Эрос. Ботеро. Бог”.
И статуя бультерьера
с надутым бутоном щек
добавила, что Ботеро —
интернациональный цветок.
Интернет ОРЕТ ОБ БОТЕРО
Читайте наоборот.
Городочек Ниледем —
ни фига себе Эдем!
Меделин—Москва, 2003 г.
ОСЕНЬ ПАСТЕРНАКА
Люби меня!..
Одна была — как Сольвейг,
другая — точно конница Деникина.
Заныкана общественная совесть!
Поэт в себе соединял несо-
единимое.
Две женщины — Рассвета и Заката.
Сегодня и когда-то. Но полвека
жил человек на ул. Павленко,
привязанный, как будто под наркозом,
к двум переделкинским березам.
Он, мальчика, меня учил нетленке,
когда под возмущения и вздохи
“Люби меня!” — он повелел эпохе.
Он не давал разъехаться домашним.
“Люби меня!” — он говорил прилюдно.
И в интервью “Paris dimanche”м,
и в откровении прелюдий.
Любили люди вместо кофе — сою.
И муравьи любили кондоминиумы.
Поэт собой соединил несое-
динимое.
Любили все: объятия и ссоры,
и венских стульев шеи лебединые.
А жизнь давно зашла за середину,
У Зины в кухне догорали зимы.
А Люся, в духе Нового Завета,
была, как революция, раздета.
Мужская страсть белела, как седины.
Эпоха — третья женщина поэта,
его в себя втыкала, как в розетку —
переходник для неисповедимого.
У Зины в доме — трепет гарнизона.
И пармезан ее не пересох.
У Люси — нитка гарнизона
развязана, как поясок.
— Вас сгубит переделкинский отшельник —
Не царь, не государственный ошейник — две
женщины вас сгубят.
I’m sorry.
Настали времена звериные.
Какие муки он терпел несои-
змеримые.
А жены помышляют о реванше.
И, внутренности разорвавши,
березы распрямлялись:
та — в могилу,
а эта — с дочкой в лагерь угодила.
И в его поле страшно и магнитно
“Люби меня!” — звучало,
как крещендо.
И этим совершалось воскрешенье.
Летят машины — осы Патриарха.
Нас настигает осень Пастернака.
У Зины гости рифмами закусывали.
У Люси гости — гении и дауны.
Распятый ими губку в винном соусе
протягивает нам
из солидарности.
У Зины на губах — слезинки соли,
у Люси вокруг глаз синели нимбы...
Люби меня!
Соедини несое-
динимое...
Тебя я создал из души и праха.
Для Божьих страхов, для молитв
и траханья.
Тебя я отбирал из женщин разных —
единственную.
Велосипедик твой на шинах красных
казался ломтиками редиски.
Люби меня!
Философизм несносен.
Люзина? Люся?! Я не помню имени.
Но ты — моя Люболдинская осень.
Люби меня!
Люби меня!
Люби меня!
Лик Демона похож на Кугультинова.
Поэт уйдет. Нас не спасают СОИ.
Держава рухнет треснувшею льдиною.
ПОЭТ — ЭТО РАСПЛАТА ЗА НЕСОЕ-
ДИНИМОЕ.
ВОСЬМОЕ МАРТА
За стенкою влюбленные смолкли.
И певчие в церкви поют.
Повсюду белеют восьмерки,
как абрисы сдвоенных блюд.
Снимая резинки с тюльпанов,
в день женского торжества
гуляет страна Иванов,
не помнящая родства.
И в ужасе, нам не переча,
сквозь пляшущую
Суламифь,
глава Иоанна Предтечи
с блудливого блюда глядит.
ГОБЕЛЕН
Я первый день рождения
справляю меж людей.
Вы пришли, надеясь
на антиюбилей.
Анти Маяковский?
Анти Басаев?
Анти взорвать бы зал Чайковского?
Это не спасает.
Может, к попке бантик
приколоть велюровый?..
Колонны в белых ватниках
пухнут каннелюрами.
Скажу не на камеру,
чтоб вас не расстроить:
“Не время бросать камни,
время – камни строить!”
В нашей антижизни
черное – белей.
Ты еще таджикам
справь антиюбилей!
Кажет нам прожилки
с изнанки гобелен.
Черный кобелина?
Белый Блок?
Мне из ГОБелена
проступает БОГ.
Рядом разбирались,
вызвав антигрусть:
“Таллин убер аллес!
Юбер аллес Русь!”
Антиюбилярус?
отвечу вам:
“Господь uber alles!”
я строю Храм.
Мне Царевна–лебедь
в зеркале кривом
приоткрыла трепет
храмовым крылом.
Я Твои из Всенощной
слышу зуммера.
Лучшая из женщин
в камне замерла.
Бывшее купелью
для моих стихов
станет искуплением
земных грехов.
Я – первый из поэтов,
который для людей
Храм построю. Это –
антиюбилей.
ОТВЕТ НА ЗАПИСКУ
В ОДЕССЕ
Срамота чиновничья,
маета Мавродина.
Мой ответ сыновний:
“Моя не та родина”.
С мышками-полевками
в куцем огородике —
ты мой край заплеванный!
Это моя родина.
Деприватизация
кулаков по-старому.
Общею плевательницей
душа твоя стала.
Не поможет Зыкина,
если совесть вынута.
Мать русскоязычная,
мы с тобою — сироты.
И не надо очи
увлажнять за ужином
Гоголя плевочки
нынче – как жемчужины.
И плывет
над родиной
тучи край потухший —
будто кислородная
серая подушка.
Что тебе эпоха,
века запах
тленный
рядом с этим вдохом
с клеверным вкраплением?!
Богом окропленная
вместе с нищим Родченко,
хамами уплеванная —
это моя родина.
Орденскими планками
мимо поезда.
Чувство благодатное –
родина одна.
Страны. Жизнь. Закаты.
Орды. Времена.
Благодать за кадром –
родина одна.
Обожаю родины
синеву распахнутую!
“Жигулек” — как родинка,
над холмом распаханным.
|