ПЕРЕЧИТЫВАЯ АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО
Прежде всего —
энергия. Сила напряжения и напряжение силы. Энергетический режим стиха,
реактивность нравственного воображения, магнитная аномалия инверсий, метафор,
всей поэзии Вознесенского как образа энергетической жизни — от лирики до
плаката, от плаката до лирики.
Любой кризис в любом
искусстве — кризис энергетический, любой расцвет я благословенное изобилие —
плоды духовной энергии, без которой немыслимо «переоткрытие» физической и
духовной реальности, то есть — живое искусство, поэзия — в первую очередь,
поэзия — всех отзывчивей. Мировая экономика бьется в поисках дешевой энергии.
Для искусства — эпоха дешевой энергии равносильна гибели. Духовная энергия
никогда не была дешевой, она дорого достается и дорогой ценой добывается из
человеческих недр, из пыланья души и сознанья, чей свет, как золотое руно
Колхиды, прекрасен для всех, кому озаряет путь, но безжалостен к тем, кто
держит его в руках, потому что лишает их тени, сглаживающей так многое.
<...>
Более двух десятилетий
бурно спорят критики о Вознесенском, прибавляя жару столь же бурной любви к
нему колоссальной читательской аудитории. Неизменно пишут о том, что
Вознесенский ворвался в поэзию стремительно, как метеор, как шаровая молния,
вместе с шумной толпой молодых, которые вмиг растолкали не успевших опомниться
старших и ринулись на эстраду, чтобы своим артистизмом превратить читателя в
слушателя и в зрителя и добиться славы, минуя книжные полки.
Наивно думать, что
вообще возможен такой примитивный, стадный прорыв в поэзию мимо всех и вся,
мимо книг и живых классиков, расталкиваемых локтями (Пастернака, Ахматовой,
Заболоцкого, Твардовского), тем более — в годы страстной читательской любви к
их творчеству, в годы, когда молодое поколение запело стихи Цветаевой,
Мандельштама, Есенина и рыскало в поисках книг и журнальных публикаций
Мартынова, Смелякова, Слуцкого, Винокурова.
Нет, старших по
возрасту поэтов не только не пришлось расталкивать, но напротив — они (Маршак,
Антокольский, Асеев, Тихонов, Симонов, Твардовский, Светлов, Винокуров) с
неравнодушием, свойственным всякому сильному таланту, откликнулись и немало
способствовали прорыву в поэзию тех молодых людей, которых теперь называют
поэтами 60-х. Как откликнулись и как способствовали? Реально и неуклончиво:
журнальными и газетными публикациями, изданиями книг, статьями. Кстати,
«толпа» молодых тогда поэтов была не так многочисленна, как теперь кажется,
теперь — когда имена молодых с таким трудом прививаются читателю, несмотря на
страстное желание критики. И, кстати, тогдашние молодые упорно и вдохновенно
способствовали читательскому успеху поэтов старшего поколения, как раз тех
самых поэтов, которых они якобы неучтиво растолкали шумной своей толпой.
Все непросто и
неоднозначно. На здравом животном задоре в поэзию не ворвешься, в ней все равно
побеждает демократия талантов, многих и разных. Плеяда 60-х годов никогда бы
не состоялась ни оптом, ни в розницу, заботясь лишь о собственной славе, а не о
славе всего поэтического собора, где если кого не слышно — так все, рано ли,
поздно ли, за это виновны и терпят стыд и ущерб.
Андрей Вознесенский
стал известным поэтом в тот день, когда «Литературная газета» напечатала его
молодую поэму «Мастера», сразу всеми прочитанную и принятую не на уровне
учтивых похвал и дежурных рецензий с их клеточным разбором, а восторженно и
восхищенно.
Свобода и напор этой
вещи, написанной двадцатипятилетним Андреем Вознесенским, были наэлектризованы,
намагничены током страстей, живописью и ритмом, дерзкой прямотой и лукавой
бравадой, острым чутьем настроений своего поколения, злобы ночи и злобы дня.
Вознесенский предстал в «Мастерах» как дитя райка (во всех значениях слова):
раёшный стих, раёшный ящик с передвижными картинами давней и сиюминутной
истории, острота, наглядность и живость райка, и — автор, вбежавший на сцену
поэзии с вечно юной галерки, которая тоже — раёк.
Краткое сообщение крайней важности: «Художник первородный — всегда
трибун. В нем дух переворота и вечно — бунт».
Раёшная звуковая
роспись — всем телом: «На колу не мочало - человека мотало!», «Не туга мошна,
да рука мощна!», «Он деревни мутит. Он царевне свистит», «Чтоб царя сторожил.
Чтоб народ страшил».
Никакой чопорности,
никакой пелены поэтических привычек, зато чудесная зрячесть к «подробностям»,
вроде снега и солнца, которые молодой Вознесенский не раскрашивает, а
рассверкивает, озорничая стихом:
Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай.
Мы, как дьяволы, работали, а сегодня — пей, гуляй!
Гуляй!
Девкам юбки заголяй!
Эх, на синих, на глазурных да на огненных санях...
Купола горят глазуньями на распахнутый снегах.
Ах!-
Только губы на губах!
Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси.
По соборной, по собольей, по оборванной Руси —
эх, еси —
только ноги уноси!
Двадцать два года назад можно было в один день стать известным поэтом,
напечатав поэму «Мастера». И сейчас можно. Если написать. В двадцать пять лет.
И быть Вознесенским.
Под конец поэмы — рад
дерзких и торжественных обещаний, плакатных, откровенно публицистических, на
крике:
Врете,
сволочи,
будут
города!
Над
ширью вселенской
в
лесах золотых,
я,
Вознесенский,
воздвигну
их!
Какая ослепительная
вера в свои силы, в свою удачу, в значительность происходящего, в читателя,
который должен чувствовать то же и так же! Читатель — цель и высший суд, и
оправдание, и триумфальная радость, и чувство своего единственного пути, даже
когда «меня пугают формализмом»:
Мне ради этого легки
любых ругателей рогатины
и яростные ярлыки.
Через много лет и
через много книг Андрей Вознесенский категорически скажет в «Надписи на
«Избранном»:
Не отрекусь
от каждой строчки прошлой —
от самой безнадежной и продрогшей
из актрисуль.
Не откажусь
от жизни торопливой,
от детских неоправданных трамплинов
и от кощунств.
Толпа кликуш ждет, хохоча, у двери:
«Кус его, кус!»
Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.
Не отрекусь.
Многим хотелось бы
видеть даже своих любимых поэтов чуть-чуть другими. Но поэты почему-то
упрямятся, даже когда им искренне
желают добра. Может быть, потому, что они прослышали, будто недостатки поэзии
— обратная сторона ее же достоинств: горячая — не холодная, холодная —
не горячая, конкретная — не абстрактная, абстрактная — не конкретная, лиричная
— не публицистичная, публицистичная — не лиричная и т. д.... Даже многие знают
точно, что поэт должен в себе сочетать то ли наивную свежесть младенца с
искушённой мудростью старца, то ли наивную свежесть старца, с искушенной
мудростью младенца.
Андрей Вознесенский никоим образом не старался усмирить бурные споры и установить ровное к себе отношение критики, прекрасно понимая, что самые разные, изощренные и лобовые, сыпучие и летучие упреки в его адрес лишь способствуют неукротимому интересу и пылкой взаимности читателя, умеющего ценить в поэте энергию противоборства всяческой косности, которая не только не отстает от времени, но порой опережает его, все равно оставаясь косностью и прокрустовым ложем. На этих путях и скоростях Андрей Вознесенский доказал, что он сильная творческая личность со своей энергетикой.
А меж тем энергия Вознесенского
неистощима, он добывает ее отовсюду — из ядерных реакций общественной
жизни и личной, из углей древности, из нефтяной злобы дня, из путешествующих
рек, морей, океанов, из торфа усталости, кризиса и одиночества, из — наконец! —
яростного сжигания отбросов. Эта неустанная энергодобыча и энергоснабжение
читательской массы — самое, на мой взгляд, поразительное и первостепенное
качество Андрея Вознесенского. Люди, горящие ожиданием у книжных прилавков и
в необъятных залах, — свидетельство тому неоспоримое.
Нет формулы для таланта, нет формулы для успеха. «Планы прогнозируем по сопромату, но часто не учитываем скрымтымным». «Или у Судьбы есть псевдоним, темная ухмылочка — скрымтымным?» Постфактум можно лишь обозреть очевидное.
Вознесенский дерзок, самоуверен, любит свою судьбу и удачу, не без шика и не без бравады, но нет в нем и тени избранничества, надмирности, мерзкой мании величия. Его примчал в поэзию не только необычайный талант, но и необычайный напор того поколения, которое он представляет и чует всем существом, как охотничий пес. Он воспел самых разных героев и антигероев этого поколения во всей их красе — в благородстве и пошлости, в смертных подвигах и смертных грехах, в целомудрии и распутстве, в самоотверженности и подлости, в храбрости и нахальстве, без лести и без прикрас, языком падений и взлетов, обращаясь к высоким и чистым, к пошлым и низким сторонам жизни в век НТР, в космический век разобщения и сверхобщения. «Шик и бравада» Вознесенского в том» что он нарочито не красуется, не старается выглядеть лучше, чем был и есть на самом деле, не наряжает себя в легенды и мнимые подвиги, у него есть нечто более притягательное для читателя его поэзии: небеззащитная обнаженность, небеззащитная откровенность, натуральность и прямота. Он никогда не боялся ни мыслей, ни слов, в выражениях не стеснялся, наибольшее удовольствие получал от разрухи жеманства и лжи, отвечая тем самым настрою своего поколения («уязвленная брань — доказательство чувства»).
Колоссальнейшая эпоха!
Ходят на поэзию, как в душ Шарко,
даже герои поэмы «Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».
«Разговор с эпиграфом»
Научно-технические обмены
отменны.
Посылаем Терпсихору —
получаем пепси-колу.
«НТР»
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой — беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками!
«Правила поведения за
столом»
Одним это неслыханно
интересно, другим — скучно. Первых явное большинство. Со стороны критики
доносились упреки в пошлости, в разболтанности стиха, в отсутствии вкуса —
хорошего, конечно. Но вот что поразительно: несмотря на крайнюю необычность
формы («меня пугают формализмом»), перегруженность ее избыточными метафорами,
напряженными инверсиями, путь этой поэзии к читателю короток, прям и насущен,
как железная дорога и Аэрофлот. «Автопортрет мой, реторта неона, апостол
небесных ворот — Аэропорт!»
Эта поэзия отрастила
не только глаз, но и язык, чрезвычайно способный к живым, но причудливым,
подчас непереносимым для пуританского слуха, повседневным языкам поколения,
протестующего против красивой и некрасивой лжи, надувательской юности и всякой
житейской туфты, особенно в области духа («Но все-таки дух — это главное. Долой
порнографию духа!»). Острый язычок поколения — острый язычок поэзия
Вознесенского. Острый — несмотря на (и даже благодаря) нарочитой упрощенности,
плебейской смачности его свежей, только что испеченной корки, которой так
радостно похрустывать к неудовольствию блюстителей хрестоматийности, крепко
забывших, что все славные наши традиции непременно были когда-то новаторством.
«Какое время на дворе — таков мессия».
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
богема, а в прошлом — торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть
из Монмартра,
он дал
кругаля через Яву с Суматрой!
Идут к своим правдам,
по-разному храбро,
червяк — через щель, человек
— по параболе.
Сметая каноны, прогнозы,
параграфы,
несутся искусство,
любовь
и история— по параболической траектории!
Хоть с точки зрения
классической грамматики нельзя попасть в Лувр «сквозь главный порог», главную
мысль Вознесенского все же правильно поняли его непедантичные многочисленные
читатели. Поняли и полюбили — Не за свежесть и новизну, а за своевременность и
современность. За энергию голой правды, голого чувства и голого слова («Мир
хочет голого, голого, голого!»), отнюдь не лицеприятного для многих его
современников, читателей и даже слушателей в Политехническом:
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет налево.
Это еще что!
Слабовато! Начни я приводить примеры подобного воспевания антигероев
Вознесенского, собралась бы внушительная антология.
Но нравственные
прогнозы этой поэзии оптимистичны.
Человек на 60% из химикалиев,
на 40% из лжи и ржи?
Но на 1 % из Микеланджело!
Поэтому я делаю витражи.
--------
Победит Чело, а не число.
--------
Есть русская интеллигенция.
Вы думали — нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
--------
При всем уважении к коромыслам
хочу, чтобы в самой дыре завалящей
был водопровод
и движенье мысли.
---------
Есть пороки в моем отечестве,
зато и пророки есть.
Соединение полярных
электродов — вспышка, один из обычных приемов этой необычной поэзии. «Независимо
от работы нам, как оспа, привился век», а разобщенность, царящая в нем, и
чувство всеобщности — энергетические источники поэзии Вознесенского, поскольку
он сам к ним подключен изначально и постоянно, питаясь противоречиями и
парадоксами злободневности, как поэт с очень активной гражданской позицией.
Одинокий мужчина
меняет машину
в центре Пушкинской площади
на «Жигули» той же площади,
но в районе Крымского моста.
______
Поглядите в глаза дочерние,
что за джунглевые в них чаянья?
В век всеобщего обучения —
частный рост одичания.
_______
Мир мраку твоему.
На то ты и поэт,
что, получая тьму,
ты излучаешь свет.
______
Поэт умирает —
погибла свобода.
Погибла свобода —
поэт умирает.
_______
И мне навстречу из Калуги
летели в отблеске луны
в рули вцепившиеся люди —
как в абсолютные нули.
Все стихи личные, все
— автобиографичны, несмотря на феерические порой сюжеты, где трагизм уживается
с водевилъностыо, как в «Новогодних ралли-стоп» или в поэме «Вечное мясо». Это
не значит, что герои Вознесенского идентичны его личности. Но личность автора и
его судьба как жизненный и творческий путь прочитываются в каждой вещи.
Декларативность, плакатность — тоже топливо этой поэзии:
Или ты — черевичный сапожник,
или ты — чечевичный художник,
гений или дерьмо.
_____
Страною заново открыты
те, кто писали для элит.
Есть всенародная элита,
она за книгами стоит.
А что и говорить о
спрессованности метафор, о сложном сгущении красок, о калейдоскопе метаморфоз,
переходящих в узоры абстракций, о страшных скоплениях интимных страстей — об
этих видах горючего в атмосфере, где поэт и читатель так близки, что «человек —
не в разгадке плазмы, а в загадке соблазна» и «соболезнуй несоблазненным», но
«долой порнографию духа!», «не горло — сердце рву!».
Вознесенский сравнивал
свой автопортрет с аэропортом, с ретортой неона, а мотоциклистов в белых
шлемах — с дьяволами в ночных горшках, и это у него «седые и сухие от мороза
розы черные коровьего навоза», «треугольная чайка замерла в центре неба, белая
и тяжело дышащая, — как белые плавки бога», «короткая, как вертикальный штопор,
открытый из перочинного ножа, стояла замерзшая Душа. Она была похожа на
поставленную торчком винтообразную сосульку», а нимфы поют: «Я 41-я на Плисецкую,
26-я на пледы чешские, 30-я на Таганку, 35-я на Ваганьково, кто на Мадонну —
запись на Морвокзале...»
Андрей Вознесенский—
художник, чующий остро пространство и время («Какое несимметричное Время!», «Все
прогрессы реакционны, если рушится человек!»), у него — долгий и страстный
роман с колоссальным читателем, и Вознесенский энергетически делает все
возможное, чтобы этот читатель («я ощущаю нечто, надевшее меня») к нему не
остыл:
Сегодня не скажешь, а завтра уже не
поправить.
Вечная память.
«Мало быть рожденным,
важно быть услышанным» — это из поэмы «Андрей Полисадов», опубликованной в
первой книжке журнала «Новый мир» за 1980 год. Поэма-история посвящена
демократическим чувствам поэта, вере в добрую волю, в неистребимость
человеческих доблестей, целомудрия и гуманизма. А целомудрие («обязанность
стиха — быть органом стыда») и гуманизм — два мощных источника энергодобычи,
если они во владенье поэта.
Чтите целомудренность
отношений.
Не читайте почты, вам не адресованной,
не спугните чувства вашего
резонами.
Там нельзя охотиться, там стоял Суворов,
соловьи обходятся без
суфлеров.
Мудрость коллективная хороша методою,
но не консультируйте, как
любить мне Родину.
(И когда усердные патриоты мнимые
шлют на нас публичные доносы
анонимные,
просто из брезгливости природной
не полемизирую с оборотнем.)
У любви нет опыта, нету прегрешения,
только целомудренность отношения.
Замечательны эпиграфы
к отдельным главам поэмы и комментарий. Сюжет хронологически далек от
современности, но ближе близкого психологически, и опять-таки автобиографичен —
не потому, что речь идет о непосредственном предке поэта, а потому, что такова
сила этой поэтической манеры с ее незамаскированностью, без фиги в кармане, без
невнятной аморфности. «Живу я, как пою, — пою я, как умею».
Плох тот поэт, который
не обманул ожиданий и дал точно то, что обещал в юности. Значит, он лишен
сильнейшего чувства — чувства пути. Точка зрения поэта — не традиционная
система, а исключительно личный опыт. Тем более мастерство поэта.
Физический и духовный
мир поэзии Андрея Вознесенского насыщен мощными биотоками на всем пластическом
пространстве — от конкретной, телесной природы («во сне надо мною дымился
вспоротый мощный кишечник Сикстинского потолка») до абстрактных узоров час пик
и видений австралийского аборигена. В «Портрете Плисецкой» Андрей Вознесенский
прямым текстом говорит о своем эстетическом кредо: «у художника — все
нешуточное», «мускульное движение переходит в духовное», «формалисты — те, кто
не владеет формой. Поэтому форма так заботит их».
С точки зрения ссылок
на вечность, законы которой якобы известны критикам, Вознесенский весьма
уязвим, он умеет дразнить блюстителей правил поэтического движения, и это он
тоже делает энергично:
Дорогие литсобратья!
Как я счастлив оттого,
что средь общей благодати
меня кроют одного.
Как овечка черной шерсти,
я не зря живу свой век —
оттеняю совершенство
безукоризненных коллег.
Или в ответ дерзит
напоказ, что совершенно естественно психологически:
Когда по Пушкину кручинились миряне,
что в нем не чувствуют былого волшебства,
он думал: «Милые, кумир не умирает.
В вас юность умерла!»
Если поэта можно без
конца обсуждать, значит, нет к нему равнодушия и его присутствие конкретно
связано с нашим сознанием и волнует, влияет, влечет.
Борис Пастернак
сказал: «Быть знаменитым — некрасиво».
Но Андрей Вознесенский
о себе такого не говорил, он поэт иного склада и замысла, иного самочувствия,
иного пути, иного потока сознания и совершенно конкретной части совершенно
иного поколения, у которой есть право на свои взаимоотношения со славой и на
свое понимание пропорций «знаменитости» и художественных достижений.
Лицо, искаженное
духовным усилием, — лицо поэта, и оно всегда выразительней аморфной
бесформенности, которая не вызывает так много нареканий, и по случаю даже
удостаивается похвалы.
Вознесенский -- дитя
райка, НТР, книжного бума, века мировых стандартов и мировой отчужденности,
века всемирных контактов и межпланетных полетов, материального и духовного
сверхбогатства и сверхбедности, кризисов общественных и личных сознаний,
поисков самодостаточности и гуманизма в скоротечно гибнущих недрах земной
природы. И, конечно, дитя Москвы, Архитектурного и Политехнического. Тем он и
интересен, что все разом в его стихах, пожирающих столько топлива. Нужна очень
мощная энергетика, чтобы так писать и держать в напряжении такого огромного
читателя, какой в настоящее время у Андрея Вознесенского.
1981
В оглавление раздела "Критика"