|
АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ
Он поэт. Он известен, уважаем, любим. Он стал одним из голосов своей
родины, огромной страны, невероятные пространства которой может озвучить
только мощный хор, состоящий из чистых и сильных голосов, звучащих не для
славы и почестей, а во имя Любви и Веры. Его голос, сливаясь с другими,
создавал звучание немыслимой силы, оставаясь всегда самим собой,
неповторимым, уникальным, единственным.
Я – одна из тысяч тех, кто когда-то открыл его книжку, всматривался в лицо
на фотографии, услышал странную, необычную мелодию его стихов.
Мы никогда не говорили с ним с глазу на глаз, но разговаривали
и будем разговаривать еще много лет через километры, через
географию, через разность нашей с ним жизни, через не случившуюся дружбу,
через не состоявшееся знакомство. Вопреки всему этому.
У него удивительное имя – Андрей, звонкое, задорное, легкое и сильное
одновременно. Он ровесник моего отца, но в наших вечерних или полуночных
разговорах, когда день смолкает и отступает суета, я называю его Андрюша.
Так можно только с очень близким человеком. И в этом Андрю-ша так много от слова ду-ша,
так много тепла, так много нежности.
Любимый поэт? Не знаю. Были когда-то любимые поэты, пелись взахлеб, без заучивания, словно моей душой рождались
стихи. На его строчках я часто спотыкалась, иногда испытывала раздражение,
не слышала их музыки, не чувствовала ее. Но наступила весна, весна 77-го. И
случилась наша встреча в Софии, в зале «Универсиада», куда нас
десятиклассниц пропустили таки, хотя уже все заканчивалось и мы опоздали,
опоздали.
Мне семнадцать лет. Я люблю поэзию, я знаю сотни стихов наизусть, я
впитываю их в себя вместе с солнечным светом, с первой влюбленностью, с тысячами роз на улицах Софии.
И это я стою в проходе огромного зала, переполненного людьми, и смотрю, как
Вознесенский идет к микрофону. Несколько секунд тишины.
И он прочитал, – пропел, – прокричал:
- Я – Гойя…..
Что это было? Нельзя словами объяснить, описать, что такое чудо. С ним
можно встретиться, оно может случиться. Наверное я
не дышала пока он не дочитал до конца. Потому что потом сердце билось как
после стометровки. Оно выпрыгивало из груди, живое, юное сердце, пережившее
встречу с Настоящим, так ярко может быть впервые в жизни. С настоящим во
всем, в самом тексте, в звуке, в точнейшей силе звука, в ритме, в страсти,
в беспредельной открытости этим людям, замершим в беззвучии, потому что
перед ними через него вдруг раскрылась целая Вселенная.
Его голос звучал, словно удары большого колокола, рождая вибрацию такой
мощи, что тысячный зал замер, и поток этой неукротимой энергии омывал
человеческие души, питая их живой кровью неподдельного, настоящего чувства.
Позже я рассматривала его фотографию, пытаясь осмыслить происшедшее,
понять, как этот человек за несколько секунд вынул из меня сердце и заставил его биться
сильнее? Что он сказал мне, когда прокричал-пропел: «Я – Гойя…».
Мне было семнадцать, я рассматривала черно-белый снимок, я ничего не
понимала. У него глаза «внутрь смотрят» подумала я. Ко мне это пришло
позже. А тогда я просто наблюдала жизнь и замечала многое и многих. И не
уставала от впечатлений, бесконечно читая беллетристику и запоем –
Цветаеву. Еще нужны были чужие мысли и чужие чувства. Я еще не жила сама,
только готовилась жить, наблюдая во все глаза за другими, пытаясь понять,
что это такое – жизнь? Что такое – любовь, боль, близость? Что с этим
делают другие, как они чувствуют? Еще не было там внутри того, ради чего
глаза отказываются от удовольствия радоваться окружающему миру и помогают
душе сосредоточиться на внутреннем, на
сокровенном, на самом важном. Не было собственного опыта любви, потерь,
обретений. Его книги стояли на полке и вмещали целый мир, мир его мыслей и
чувств. Я брала синюю книжку, а иногда красную или зеленую, и, наугад
выхватив какие-то строчки, слышала его голос. Там в этих маленьких томах
жила Вселенная, творцом которой был он – Андрей Вознесенский.
Я часто думала о нем, чем он занимается, что его интересует. А потом все
изменилось, я переехала в свой собственный дом, книги остались у родителей,
мы перестали встречаться.
Прошло больше двадцати лет. Прошла целая жизнь. Мой мир, мир в котором жила
я, был огромен и мал одновременно. Он обладал
способностью расти и расширяться, превращаясь во вселенную, или
вдруг суживаться до размеров комнаты или кровати. Я много думала, думала
обо всем – о себе, о людях, их характерах и судьбах, пытаясь понять
какие-то закономерности, уловить в собственных размышлениях что-то очень
важное. Мои глаза «смотрели внутрь» так часто, что я проходила мимо
собственного дома, забывала ключи в дверях и сдачу в магазинах. Я совсем
перестала читать, придуманные жизни уже не были мне интересны. Открывая
книги, я искала одного – единомышленников. Я пыталась понять какой-то
непостижимый смысл происходящего со мной и с другими. Смысл – ключевое
слово моей жизни, самое важное слово. Второе – честность. Без этих двух
слов все превращается в пошлый фарс, и приходит откуда-то из глубины
щемящее чувство одиночества и бессмысленности существования.
Бессмысленность – просто отсутствие смысла. Смысл же – синоним слова жизнь.
Тот, кто любит жизнь, не может не искать ее смысла.
Двадцать лет понадобилось прожить в счастье и страдании, в борьбе с миром и
самой собой, в преодолении и принятии, пережить огромный калейдоскоп встреч
и расставаний, потерь и приобретений, чтобы, наконец, понять изнутри,
собственной душой, о чем он говорил со мной семнадцатилетней.
А тогда я наблюдала, как он спустился со сцены, и к нему выстроилась
очередь. И он подписывал сборники, он заглядывал каждому в глаза, он у каждого
спрашивал имя. И все это было так просто, так естественно, так душевно
тепло. Как будто не он только что гремел над залом, не он был властелином
этих душ всего несколько минут назад. Он был открыт каждому, как только что
был открыт им всем, когда они еще были одним тысячеглазым
целым.
Это было не меньшим потрясением, чем чтение «Гойи».
Трудно осознать и облечь в слова этот драгоценный опыт души. Но неожиданно
понятие «интеллигентность» стало наполняться простым живым человеческим
смыслом, и оказалось способностью уважать пространство «другого» равно как
свое собственное; способность, за которой стоит открытость, доверие к миру
в лице другого человека. Все остальное, к сожалению, только слова и
много-много оберточной бумаги.
Я благодарна судьбе за то, что наша Встреча состоялась. За то, что я имела
возможность услышать, почувствовать, прикоснуться к Настоящему, ставшему
моей планкой, мерилом, камертоном и в творчестве и в любви.
Это сейчас я многое знаю о любви. А тогда просто хотелось, чтобы она пришла,
любовь. Чтобы случилось, наконец, произошло.
Однажды я заболела апельсинами и оранжевым цветом. Я ела апельсины, не деля
их на дольки, как в детстве, когда даже самый маленький апельсин был чудом,
я покупала их килограммами и ела, откусывая, как яблоки и захлебывалась
апельсиновым соком, поражаясь тому, что у вкуса был цвет. Оранжевая кожура
радовала глаз, оранжевый вкус наполнял меня ощущением бытия. Продавщицы на
рынке дружно улыбались, завидев меня: «Это женщина, которая любит
апельсины…». Я честно пыталась понять причины апельсиновой экспансии, но…
не понимала. Пока однажды, вдруг, как всегда однажды и вдруг, как будто
бывает по-другому, я не увидела где-то внутри себя горящий апельсин из
сине-голубой книжки с золотыми буквами.
«Так может быть», сказал он мне. Любовь может быть дарением праздника,
дарением яркого, пронзительного переживания, дарением счастья, дарением
возможности чуда среди суеты повседневности.
Это сейчас я понимаю, что мучающая меня идея сделать книгу больше, чем
просто сборник текстов, родилась тогда, много лет назад, когда я держала в
руках сборник стихов, где вместо привычных страничных столбиков он выстроил
пространство, пространство, живущее по собственным законам, пространство
книги, как Вселенную, в которой он как Создатель творил и небо и землю, и день и ночь. Где стихи чередовались с
прозой, где всему Творцом был он и где все дышало
любовью к своему творению. Он сказал мне: «Это возможно».
Сколько лет я училась у него, не понимая, что учусь. Он учил, оставаясь
невидимым, оставаясь «за кадром», не претендуя на почетное звание учителя,
как и положено настоящему Мастеру, который всегда называет себя лишь
художником, оставляя все имена, начинающиеся с большой буквы ему – Главному
Архитектору, Творцу, Создателю, Отцу всех мастеров и Отцу всего сущего.
Меня прочили в архитекторы, я стала писателем. Так ли важно название? Что
же действительно важно для меня? Нашла ли я смысл, свой смысл, свое место,
свое «зачем»? Думаю, да. Я просто люблю жизнь и эту планету, на которой
живет Красота как проявленность Божественной
гармонии и Человек как подобие Божие.
И мой голос, не очень сильный, но чистый, сливается с другими голосами,
звучащими не для почестей и славы, а во имя Любви и Веры.
Дай Вам Бог здоровья, Андрей Андреевич! Спасибо.
|