Андрей Вознесенский

Андрей Полисадов

ПРОЛОГ

Взойдя на гору, основав державу,
Я знал людскую славу и разор.
В чужих соборах мои кони ржали -
настало время возводить собор.

Немало в жизни видел я чудовищ.
Они пойдут на каменный узор.
Чтоб было где хранить потомкам овощ,
настало время возводить собор.

Меж правого и левого базара
я оставался все-таки собой.
В Архитектуре главное, пожалуй,
не выстроить, а выстрадать собор.

Начало будет в Муроме покамест,
Казбек от его звона задрожит.
Положен во главу лиловый камень.
Под этим камнем человек лежит.

"Ваш прах лежит второй за алтарем", -
сказал мне краевед Золотарев.

I

В лето седмь тысяшь шесть десят первом году Государь и Великий князь Иоанн Васильевич IV вся Русии приде во град Муром и молятеся в первона­чальной церкви Благовещенья (деревянной), помощи прося со слезами: «Аще град Казань возьму, аз повелю здъ устроить храм каменный Благовещения». Государь Казань взял и того же году, в лето, прислал в Муром каменщиков.

«Житие Константина, Феодора и Михаи­ла  муромских  чюдотворцев»   (древнерусская повесть XVI в„ со списка, хранящегося в Му­ромском музее, к-7165, мм-30152)

...собор основан в 1555 т. близ берега Оки. Назы­валось же место это Посадом. В память пребывания в соборе в 1812 г. Московской Иконы Иверской Б М установлено празднество  каждогодно  10-го  сентября.

Из описания А. Полисадова мая 31 дня 1887 г.

 

Кто ты родом, Андрей Полисадов?

Почему, безымянный заложник,

малолетнее чадо,

привезен во Владимир с Кавказа?

Значит, надо. В архивах не сказано.

(Шла война. Мятежи грозили.

И Царевич бежал к безбожникам[1].)

 

Его спешно усыновили,

дали имя: Андрей Полисадов.

Домом стал Собор на Посаде.

«Кто я?! Кто?!» — взвоет выросший ссыльный.

Утешает собор его: «Сын мой...»

 

II

 

«Господи, услышь меня, услышь мя, Господи!..

 

На границе Горьковской и Владимирской области

я стою без голоса, в неволю отданный,

родина, услышь меня, услышь мя, родина!

Назови по имени, пошли горных коз пасти.

Ты ж сама без голоса. Услышь ее, Господи...»

 

И летят покойники и планеты по небу —

«кто-нибудь услышь меня, услышь мя кто-нибудь».

Я же твой ребенок, ты ж не злоумышленник.

Мало быть рожденным, важно быть услышанным.

Смыслы всех мятежников, взрывы сонременщины:

«Женщина, услышь меня, услышь мя, женщина...»

 

«Это я, Господи! Услышь мя, Господи!» —

на углу Горького и Маяковского

ты кричишь мне, нищая, в телефонной хижине:

«Господи, услышь меня, Господи, услышь меня!»

И тебе история вторит фразой горскою:

«Господи, услышь меня, услышь мя, Господи...»

III

Полисадов Андрей (Алексий), год окончания 1834, по 1-му разряду, 5-му нумеру, 1836 — свящ. с. Шиморского, 1866 — Москва, 1-го класса, Новоспасский монастырь, 1882 — Благовещенский Муромский монастырь.

Малицкий  В. В.   «История Владимирской Духовной семинарии» (выпуск 2-й)

С 1882 г. Благовещенский собор управлялся ар­химандритами (первым был Полисадов).

Травчатов Н.В. «Город Муром и его достопримечательности» (Владимир, 1903)

 

Русифицированного Мцыри

В семинарии учат на цырлах.

В восемьсот тридцать пятом женился.

 

Его ждал Собор на Посаде,

Темной мыслью белых фасадов

стал он. Плен не переменился

оттого, что купцы прикладывались

к кольцу с тоскливым аквамарином.

 

Умер муромским архимандритом,

отвлеклось родословное древо.

Его дочка, Мария Андреевна,

дочь имела, уже Вознесенскую,

мою бабку, но мужу земскую.

Тут семейная тайна зарыта,

времена древо жизни ломали.

Шарил семинарист знаменитый —

В чьих анкетах архимандриты?

У нас в доме икон не держали,

но про деда рассказ повторяли.

И отец в больничных палатах

мне напомнил: «Андрей Полисадов».

 

Прибыл я в целомудренный Муром.

Город чужд экскурсантам и турам.

Шел июль. Сенокосы духмяные.

За Окою играли Тухманова.

Шли русалочки со смешочками,

огурцы уплетая сочные.

По тропинке меж дикой малины

поднималась к собору мешочница

на горбу со своею могилой.

 

Там я встретил Золотарева.

«Жду вас. Ваша могила готова.

Ваше тело сто лет без надзора.

Дело ваше! Я б начал с собора».

 

Мое тело меня беспокоит.

В нем какой-то позыв беззаконный.

 

IV

Муром целомудренный. Над Окой хрустальной
посидите тайно.

Не забаламутьте вечер отошедший.
Чтите целомудренность отношений.

Не читайте почты, вам не адресованной,
не спугните чувства вашего резонами,

не стучите дворником в окна к ласкам утренним,
всё двоим дозволено - если целомудренно.

Эта целомудренность отношения
по лесам кому-то говорит отшельничать,

Там нельзя охотится, там стоял Суворов,
соловьи обходятся без суфлеров.

Мудрость коллективная хороша методою,
но не консультируйте, как любить мне родину.

(И когда усердные патриоты мнимые
шлют на нас публичные доносы анонимные,
просто из брезгливости природной
не полемизирую с оборотнем.)

У любви нет опыта, нету прегрешения,
только целомудренность отношения.

V

«Нет  ли в ризницах церковных старинных омо­форов, сакосов, фелоней, епитрахилей, палиц, стиха­рей, орарей, мантий и власяниц?» — «Нет. Кроме че­тырех княжеских шапочек. Они малинового бархата, шиты золотом и серебром».

Из рукописных ответов архимандрита А. Полисадова на вопросник Академии художеств мая 31 дня 1887 г.

 

Сохранилась соборная опись.

Почерк в усиках виноградных

безымянного узника повесть

заплетал на фасад и ограды.

«8 старых опор. 8 поздних.

Консультировал Барма и Постник»[2].

И ложился в архив синодальный

Муром с привкусом цинандали.

 

«Пол чугунный и пол деревянный,

называю вас, сам безымянный!»

Византийские ризы расшили

птицы будущего Гудиашвили.

В этом перечислении скорбном,

где он пел золотую тюрьму,

я читал восхищенье соборам

и неясные счеты к нему.

 

«Не имеются ль мощи изменников?

Сколько окон? Живая ль вода?»

«Не имеется. Жизнь — одна».

«Матерь Иверская, икона,

эвакуированная от Наполеона,

мы судьбой с тобой схожи, товарка.

Так же будешь через столетье,

нянча сына, глядеть в лихолетье

из проема в вагоне товарном.

 

Когда край мой с моей колокольни

возвещает печаль и успехи,

из второй моей родины, горной,

через час возвращается это.

Кто ты родом, костыль палисандровый?»

«Помолись за меня, Полисадов...»

 

«Я молюсь за царя Александра,

что когда-то лишил меня имени.

Тяготят теперь имя и сан его.

Хочет он безымянную схиму.

Спор решает душа, не топор».

«Да, отец», — отвечает собор.

Так толкуют в своем разладе

дух смиренный и дух злорадный:

«Погоди, Собор на Посаде!»

«Подожду, Андрей Полисадов».

 

Как сейчас они сходны судьбою!

Человек, одинокий в соборе,

и собор, одинокий в истории,

и История — и мертвых просторах.

Завитую пожарскую чашу[3]

 оплетал виноград одичавший.

Завитком зацепилась усатым

подпись бледная: «Полисадов».

 

VI

Почему он бежать не пытался?

Не из страха ж или конвоя?

Полюбил он лес за Окою,

это поле с немым укором,

где тропинка — прямым пробором,

как у всех его прихожанок.

Полюбил он хмурую паству,

русых узников государства.

Утешая печалей толпы

в двух церквах, холодной и теплой,

разделенных стеной допотопной,

вдруг он понял, что в них нуждался,

в них он большую боль увидел,

чем свою. И для них остался.

 

Ежедневно он шел к ограде,

в пояс кланяясь эху фасадов:

«Добрый день, Собор па Посаде».

«Добрый день, Андрей Полисадов».

 

Обмирала со свечкой школьница —

глаза странные, золотые...

Это первое чувство молится!

Он ее ощущал затылком.

Он томился перед собором,

золотым озаренный взором.

Но когда совратитель исподволь

прошептал ему что-то площадно,

он избил его среди исповеди,

сломал посох и крикнул: «Прощаю!»

После сутки лежал на плитах.

Не шутите с архимандритом.

 

VII

Подари мне милостыню, нищая Россия,

далями холмистыми, ношей непосильной.

 

Подвези из милости, грузовик бродячий,

подари мне истину: бедные — богаче.

 

Хлебом или небом подарите милостыню,

ну а если нету, то пошлите мысленно.

 

Те, над кем глумились, нынче стали истиной.

Жизнь — подарок, милостыня. Раздавайте милостыню!

 

Когда ты одета лишь в запах сеновала,

то щедрее это платьев Сен-Лорана.

 

VIII

 

В 1979 г. реставрированы интерьеры, колокольня ныне действующего Благовещенского собора.

   Из ведомости

 

Реставраторы волосатые!

Его дух вы стремитесь вызвать.

Голубая тоска Полисадова

и паши пальцы въелась, как известь.

Эти стены — посмертная маска

с его жизни, его печали —

словно выпуклая азбука,

чтоб слепые ее читали.

Муромчанка с усмешкой лисьей

мне шепнула, на свечку дунув:

«Новый батюшка — из Тбилиси».

«Совпадение», — я подумал.

Это нашей семьи апокриф

реставрировался в реальность.

Не являюсь его биографом,

но поэтом его являюсь.

Эхо прячется за колонною,

словно девочка затаенная.

Над строительными лесами

слышу спор былых адресатов:

«Погоди, Собор па Посаде!»

«Подожду, Андрей Полисадов!»

 

IX

Реставрируйте купол в историческом кобальте!

Реставрируйте яблоню придорожную в копоти.

Реставрируйте рыбу под мазутными плавнями.

Возвратите улыбку на губах, что заплакали.

Возродите в нас совесть и коня Апокалипсиса.

Реставрируйте новое, что живое пока еще!

Что казалось клиническим с точки зренья приказчика,

скоро станет классическим, как сегодня Пикассо.

Чистый вздох стеклодувши из глуши гусь-хрустальной

задержался в игрушке модернистки кустарной.

Чтобы лет через тьпцу реставратор дотошный

понял вечную душу современной художницы.

 

X

Он остался в архивах царевых,

в подсознанье Золотарева.

Он живет по Урицкого, 30.

В доме певчие половицы.

Мудр хозяин, почти бесплотен,

лет ему за несколько сотен.

Губы едкие сжаты ниточкой.

Его карий взгляд над оправой,

что похожа на чайное ситечко,

собеседника пробуравит.

Пимен нынешний не отшельник,

я б назвал его пимен-общественник.

Он спасает усадьбу Некрасова,

окликая людей многоразово

от истицы Истории имени.

Бескорыстно-районные пимены!

Боли, радости, вами копимые,

ваша память — народная совесть.

Я ему рассказал свою повесть.

«Полисадов?» — он спросит ехидно,

лба морщины потрет, словно книгу.

И из недр его мозга с досадой

на меня глядел Полисадов.

 

Профиль смуглый на белом соборе,

пламя темное в крупных белках,

и тишайшее бешенство воли

ощущалось в сжатых руках.

(Вот таким на церковном фризе,

по-грузинскому царебровым,

в ряд с Петром удивленной кистью

написал его Целобровский.[4])

Но не только в боренье с собою, —

посох сжав, побелела рука —

каждодневном боренье с собором.

Он в нем с детства видел врага.

 

В нем была бы надменность и тронность.

если бы не больные глаза

и посадки грузинская стройность,

что всегда отличала отца.

«Что тебе, бездуховный отпрыск?» —

как бы спрашивал хмурый образ.

Но материализм убеждений

охранял меня от привидений.

Молодая жена Валентина

чай подаст и уложит сына.

Долог спор об усадьбе Некрасова

и о том, что история — классова.

XI

Как Россия ела! Семга розовела,
луковые стрелы, студень оробелый,

красная мадера в рюмке запотела,
в центре бычье тело корочкой хрустело, -

как Россия ела! - крабов каравеллы,
смена семь тарелок - все в один присест,

угорь из-под Ревеля - берегитесь, Ева! -
Ева змея съела, яблочком заела,

а кругом сардели на фарфоре рдели,
узкие форели в масле еле-еле,

страстны, как свирели, царские форели,
стейк - для кавалеров, рыбка - для невест,

мясо в центре пира, а кругом гарниры -
платья и мундиры, перси и ланиты,

а кругом гарниры - заливные нивы,
соловьи на ивах, странники гонимые,

а кругом гарниры - господи, храни их! -
сонмы душ без имени:
забыв Божий перст,
ест всесильный округ, а в окошках мокрых
вся Россия смотрит, как Россия ест.

XII

Я твою читаю за песнью песнь:
"Паче всех человек окаянен есмь".
Для покорных жен, для любовных смен
"Паче всех человек окаянен есмь".
Говорящий племянник зверей и рощ,
я единственный в мире придумал ложь.
Почему на Оке от бензина тесмь?
Паче всех человек окаянен есмь.
Опозорен дом, окровавлен лес,
из истории стон, из Гайаны - весть,
но кто кинет камень, что чист совсем?
В одного камнями кидают семь.
Но, отвергнув месть, как пройдя болезнь,
человек за всех неприкаян есмь -
ставя храм Нерли, возводя Хорезм,
человек за всех покаянен есмь.
Почему ж из всех обезьян, скотин
осиянен есмь человек один?
Ибо "Песней песнь" - человечья песнь.
Человек за всех богоявлен есмь.

XIII

 

Это было в марте, в вербном шевелении.

«Милый, окрести меня, совершеннолетнюю!

Я разделась в церкви — на пари последнее.

Окрести язычницу совершеннолетнюю.

 

Я была раскольницей, пьянью, балериной.

Узнаешь ли школьницу, что тебя любила?

 

Глаза — благовещенские, желтые, янтарные.

Первая из женщин я вошла в алтарную.

 

От толпы спасут меня сани шевролетные...

Милый! Окрести меня, совершеннолетнюю!

 

Я люблю твой толос, щеки в гневных пятнах,

буду годы, годы тайная жена твоя.

 

На снегу немыслимом, схваченная платьем,

встану с коромыслом — молодым распятьем!

 

Я пришла дать волю и раскрепощенье.

Я тебя простила, слепой священник...

 

Завтра в шали черной вернусь грех отмаливать.

Врежется в плечо мне перстень твой эмалевый.

«Любишь! любишь! любишь!» — прочту во взорах.

Содрогнулось чудище пустого собора.

XIV

В 1882 г. чугунный пол заменен на деревянный, щитовой, главы покрыты железом и крашены медян­кой, пробита арка для соединения храма с теплой цер­ковью, клиросы отделены киотами, стены заново по­крыты живописью.

Из описания Полисадова

...были заподозрены в разброске прокламаций два послушника Благовещенского монастыря.

Из «Донесения Влад. Губернского Жандармского Управления»

 

Он случившимся тяготился,

золотой заложник истории!

В середине шестидесятых

он от дел мирских удалился.

 

Сбросил имя. Стал Полисадов

настоятелем Алексием.

Настоятель был прогрессивен.

Сгоряча собор перестроил.

 

Церковь теплую свел с холодной

аркой циркульной, бесколонной,

полстены проломив при народе.

Арка ахнула переходная

как глубокий вздох о свободе!

А над аркой, стену осиля,

повелел написать Алексия.

И сказал, как в зеркало глядя:

«Чья взяла, Собор на Посаде?»

 

Задержалось эхо с ответом.

Человек расквитался с историей.

Он стоял, свободы отведав.

Был он воин. Он был мужчина.

Распрямилась жизни пружина.

Звал художников[5]. Знался с Уваровой[6].

Своим весом спасал арестованных.

Например, когда пару монахов

(Агофангела и Евлахия)

обвинили в расклейке листовок.

Было страху!

Революция только заваривалась.

Но уже завезли в ограду

камень редкого лабрадора

цвета выцветшего граната —

камень с именем «Полисадов».

И Уварова губы кусала.

И вздохнуло эхо фасадов:

«Чья взяла, Андрей Полисадов?»

 

Похоронен он у Собора

на Посаде.

 

XV

Чья ты маска, Андрей Полисадов, -
дух мятежный семьи Багратов?
друг и враг шамхала Тарковского?
христианский варьянт мюрида?
на соборной стене осадок?
Золотой мотылек бестолковый
залетел на твой светоч адов.
Ты в миру "Андрей Полисадов",
а до мира, а после мира?
Смысл бессмертный и безымянный,
что хотел ты в земных времянках,
став Андреем и Аликсием?
Почему из людского стада
духи Грузии и России
тебя выбрали, Полисадов?
Почему против воли пиита
то анафемою, то стоном
голос муромского архимандрита,
словно посох, рвет микрофоны?
И влечет меня, и влечет меня
что-то горное, безотчетное,
гул низинный вершин грузинских…
Может, мне Каландадзе кузина?

XVI

Ты прости мне, Грузия, что я твой подкидыш.
Я всю жизнь по глупости промолчал. Как примешь?

Бьется струйка горная в мою грудь равнинную.
Но о крови вспомним мы, только в грудь ранимые.

Вот зачем отец меня брал на ГЭС Ингури,
где гора молитвенна, как игумен.

Эта кровь невольная в моих темных жилах
вместо "вы" застольного "мы" произносила.

"Наши!" - говорю я, ощущая пульсом,
как мячи пульсируют в сетку ливерпульцам.

Это наши пропасти, где мосты мизинцами,
это наши прописи рыцарства грузинского.

Может, есть отдельные короли редиса,
но делился витязь шкурою единственной

с Александром Сергеевичем, Борисом Леонидовичем,
тер щекой сердечною мокрые ланиты.

Вновь ночные фары - может, мои кровники -
на горе рисуют полосы тигровые.

И какой-то тайною целомудренной
тянет сосны муромские к пицундовским.

XVII

Когда сердце устанет от тины
или жизнь моя станет трудней,
календарь на часах передвину
на тринадцать отвергнутых дней -
перейду из Пространства во Время,
где Ока и тропинка над ней.

И тогда безымянный заложник
выйдет в сумерках на косогор,
как слепую белую лошадь,
он ведет за собою собор.
И, обнявши за белую шею,
что-то шепчет на их языке -
то, о чем рассказать не сумею.
А потом они скрылись в реке.


ЭПИЛОГ

Мой муромский мюрид, простимся, мой колодник!
Я обещал собор. Я выстрадал собор.
Меж теплой стороной и стороной холодной
Сквозит в стене дыра, пробитая тобой.

Я говорю с тобой из теплого собора.
Зачем второй раз жить? А первый раз зачем?
Лампадкой ты горишь в мозгу Золотатрева,
В мозгу моих друзей, читателей поэм.

Любая жизнь - собор. В моей - живые башни.
Одну зову я "Ты", другую - "Родион",
И безымянный звон над башней самой зряшной,
Собор - не Пантеон.

Распущен мой собор на волю, за грибами.
Горюют, пьют, поют. Назначен в сердце сбор.
Одна из башенок мотор разогревает.
Все это мой собор.

Меньшую башенку экзаменатор топит.
По баллам недобор до нашенских сорбонн.
Но в сердце у нее тысячелетний опыт -
Куда профессору!
Все это мой собор.

Бродите по земле, собор нового типа!
Между собой моей вы связаны судьбой.
За счастье вас любить - великое спасибо.
И это мой собор.

Пускай летят в собор напрасные каменья.
Из праздных тех камней сработаем забор.
Живу я как пою - пою я как умею.
Свобода - мой собор.

Однажды ошибаются саперы.
Шумит любовью жизнь. Но не лови ворон.
Горят огни лампад вселенского собора,
И без лампад огни в соборе, во втором.

1979

 


[1]  «Грузинский царевич Александр Баграт через Турцию бежал к шаху» (Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. СПб., 1886 — из библиотеки Полисадова).

 

[2]  «Ступенчатый тромп колокольни свидетельст­вует, что в Муроме работали Барма, Постник или кто-либо из членов их артели» (Воронин Н. Н. Сбор­ник работ. Л., 1929).

 

[3] «Чаша водосвятная красной меди, под руко­ятью вычеканены слова: «Лета 7147 июля 17-го сию чашу очищения приложил для Благовещения Пресвя­той Богородицы, что в Муроме на Посаде, Боярин Князь Дмитрий Михайлович Пожарский» (из ответов А. Полисадова). Сейчас чаша эта экспонирована в Му­ромском музее. Полисадов ошибся: она из сплава олова.

 

[4] Целебровский П. И. (1859—1921)—художник 1 класса, расписывал собор но заказу Полисадова (см.: Кон­даков Н. Словарь русских художников).

[5] Магдалина, что   обмирала,   вышла в Омске за генерала

 

[6] Уварова   Прасковия   Сергеевна — графиня, жила под Муромом, с 1884 г. председательница Импе­раторского Археологического общества, автор 174 ра­бот, в том числе «Могильншш Сев. Кавказа». Была ини­циатором реставрации храма Свети Цховели (Истори­ческая энциклопедия).