Вернуться в оглавление

Андрей Вознесенский. Стихи 50-60-х годов.

ГОЙЯ

Я - Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
			слетая на поле нагое.


Я - Горе.


Я - голос
войны, городов головни
		на снегу сорок первого года.


Я - Голод.

Я - горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
			било над площадью голой...



Я - Гойя!


О, грозди
возмездья! Взвил залпом на Запад -
									я пепел незваного гостя!


И в мемориальное небо вбил крепкие звезды -
как гвозди.


Я - Гойя.

1957

ПОЖАР В АРХИТЕКТУРНОМ ИНСТИТУТЕ

Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам -
пожар, пожар!

По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой краснозадой
взвивается окно!

А мы уже дипломники,
нам защищать пора.
Трещат в шкафу под пломбами
мои выговора!

Ватман - как подраненный,
красный листопад.
Горят мои подрамники,
города горят.

Бутылью керосиновой
взвилось пять лет и зим...
Кариночка Красильникова,
ой! горим!

Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!

О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.

Прощай, пора окраин!
Жизнь - смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь - горишь.

А завтра, в палец чиркнувши,
вонзится злей пчелы
иголочка от циркуля
из горсточки золы...

...Все выгорело начисто.
Милиции полно.
Все - кончено!
	Все - начато!
Айда в кино!

1957

ОДА СПЛЕТНИКАМ

Я сплавлю скважины замочные.
Клевещущему - исполать.
Все репутации подмочены.
Трещи,
трехспальная кровать!

У, сплетники! У, их рассказы!
Люблю их царственные рты,
их уши,
  точно унитазы,
непогрешимы и чисты.

И версии урчат отчаянно
в лабораториях ушей,
что кот на даче у Ошанина
сожрал соседских голубей,
что гражданина А. в редиске
накрыли с балериной Б...

Я жил тогда в Новосибирске
в блистанье сплетен о тебе.
как пулеметы, телефоны
меня косили наповал.
И точно тенор - анемоны,
я анонимки получал.

Междугородные звонили.
Их голос, пахнущий ванилью,
шептал, что ты опять дуришь,
что твой поклонник толст и рыж.
Что таешь, таешь льдышкой тонкой
в пожатье пышущих ручищ...

Я возвращался.
На Волхонке
лежали черные ручьи.

И все оказывалось шуткой,
насквозь придуманной виной,
и ты запахивала шубку
и пахла снегом и весной.

Так ложь становится гарантией
твоей любви, твоей тоски...

Орите, милые, горланьте!..
Да здравствуют клеветники!
Смакуйте! Дергайтесь от тика!
Но почему так страшно тихо?

Тебя не судят, не винят,
и телефоны не звонят...

ТИШИНЫ!

Тишины хочу, тишины...
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины...
                 чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни,
тишины...

звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови с отливом?
Понимание -
        молчаливо.
Тишины.

Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее - неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,
с впечатленьями, голосами.
Для нее музыкально касанье,
как для слуха - поет соловей.

Как живется вам там, болтуны,
чай, опять кулуарный авралец?
горлопаны не наорались?
тишины...
Мы в другое погружены.
В ход природ неисповедимый,
И по едкому запаху дыма
Мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипают приварок.
Они курят, как тени тихи.
И из псов, как из зажигалок,
Светят тихие языки.

1964

ЗАМЕРЛИ

Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.

Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы - как формула жизни двоякая.

На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами -
как ладонями пламя хранят.

Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои!

Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем -
как раковины не гудят?

А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга.

Спим.

1965

НА ПЛОТАХ

Нас несет Енисей.
      Как плоты над огромной и черной водой.
Я - ничей!
Я - не твой, я - не твой, я - не твой!
Ненавижу провал
     твоих губ, твои волосы,
         платье, жилье.
Я плевал
На святое и лживое имя твое!
Ненавижу за ложь
     телеграмм и открыток твоих,
Ненавижу, как нож
     по ночам ненавидит живых.
Ненавижу твой шелк,
     проливные нейлоны гардин.
Мне нужнее мешок, чем холстина картин!
Атаманша-тихоня
     телефон-автоматной Москвы,
Я страшон, как Иона,
     почернел и опух от мошки.
Блещет , словно сазан,
     голубая щека рыбака.
"Нет" - слезам.
"Да" - мужским, продубленным рукам.
"Да" - девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня,
"Да"  - брандспойтам,
Сбивающим горе с меня.


1958

ЛЕНЬ

Благословенна лень, томительнейший плен,
когда проснуться лень и сну отдаться лень.

Лень к телефону встать, и ты через меня
дотянешься к нему, переутомлена.

Рождающийся звук в тебе, как колокольчик,
и диафрагмою мое плечо щекочет.

"Билеты?- скажешь ты.- Пусть пропадают. Лень".
Медлительнейший день в нас переходит в тень.

Лень - двигатель прогресса. Ключ к Диогену - лень.
Я знаю: ты прелестна, все остальное - тлен.

Вселенная дурит? До завтрего потерпит.
Лень телеграмму взять - заткните под портьеру.

Лень ужинать идти, лень выключить "трень-брень".
И лень окончить мысль: сегодня воскресень...

Июнь среди дороги
Разлегся подшофе
Сатиром козлоногим
Босой и в галифе.


1965

ПЕРВЫЙ ЛЕД

Мерзнет девочка в автомате,
Прячет в зябкое пальтецо
Все в слезах и губной помаде
Перемазанное лицо.

Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы - льдышки. В ушах - сережки.

Ей обратно одной, одной
Вдоль по улочке ледяной.

Первый лед. Это в первый раз.
Первый лед телефонных фраз.

Мерзлый след на щеках блестит -
Первый лед от людских обид.



1956

АНТИМИРЫ

Живет у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят
           Антимиры!

И в них магический, как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик
и щупает Лоллобриджид.

Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.

Да здравствуют Антимиры!
Фантасты - посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов - без Каракумов.

Нет женщин - есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.

Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
благоуханна и гола,
сияет антиголова!..

...Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы сталактитами
на брюхе глобуса висят.

И подо мной вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылек,
живешь ты, мой антимирок!

Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?

Зачем они вдвоем сидят
и в телевизоры глядят?

Им не понять и пары фраз.
Их первый раз - последний раз!

Сидят, забывши про бонтон,
ведь будут мучиться потом!
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят...

...Знакомый лектор мне вчера
сказал: "Антимиры? Мура!"

Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.

Мой кот, как радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.

1961

* * *

В дни неслыханно болевые
быть без сердца - мечта.
Чемпионы лупили навылет -
ни черта!

Продырявленный, точно решёта,
утешаю ажиотаж:
"Поглазейте в меня, как в решетку,-
так шикарен пейзаж!"

Но неужто узнает ружье,
где,
         привязано нитью болезненной,
бьешься ты в миллиметре от лезвия,
ахиллесово
         сердце
               мое!?

Осторожнее, милая, тише...
Нашумело меняя места,
Я ношусь по России -
                как птица
отвлекает огонь от гнезда.

Все болишь? Ночами пошаливаешь?
Ну и плюс!
Не касайтесь рукою шершавою -
я от судороги - валюсь.

Невозможно расправиться с нами.
Невозможнее - выносить.
Но еще невозможней -
                    вдруг снайпер
срежет
      нить!


1965

БЬЕТ ЖЕНЩИНА

В чьем ресторане, в чьей стране - не вспомнишь,
но в полночь
есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,
и женщина разгневанная - бьет!

	Быть может, ей не подошла компания,
	где взгляды липнут, словно листья банные?
	За что - неважно. Значит, им положено -
	пошла по рожам, как белье полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!
Вмажь майонезом лысому в подтяжках.
Бей, женщина!
Массируй им мордасы!
За все твои грядущие матрасы,

	за то, что ты во всем передовая,
	что на земле давно матриархат -
	отбить,
	   обуть,
	       быть умной,
	               хохотать,-
	такая мука - непередаваемо!

Влепи в него салат из солонины.
Мужчины, рыцари,
	куда ж девались вы?!
Так хочется к кому-то прислониться -
увы...

	Бей, реваншистка! Жизнь - как белый танец.
	Не он, а ты его, отбивши, тянешь.
	Пол-литра купишь.
		Как он скучен, хрыч!
	Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!
А можно ли
   в капронах
      ждать в морозы?
Самой восьмого покупать мимозы -
можно?!

	Виновные, валитесь на колени,
	колонны,
	     люди,
	        лунные аллеи,
	вы без нее давно бы околели!
	Смотрите,
	    из-под грязного стола -
	она, шатаясь, к зеркалу пошла.

"Ах, зеркало, прохладное стекло,
шепчу в тебя бессвязными словами,
сама к себе губами
	прислоняюсь
и по тебе
   сползаю
	тяжело,
и думаю: трусишки, нету сил -
меня бы кто хотя бы отлупил!.."

ОСЕНЬ

С.Щипачеву

Утиных крыльев переплеск. 
И на тропинках заповедных 
последних паутинок блеск, 
последних спиц велосипедных.

И ты примеру их последуй, 
стучись проститься в дом последний. 
В том доме женщина живет 
и мужа к ужину не ждет.

Она откинет мне щеколду, 
к тужурке припадет щекою, 
она, смеясь, протянет рот. 
И вдруг, погаснув, все поймет - 
поймет осенний зов полей, 
полет семян, распад семей...

Озябшая и молодая, 
она подумает о том, 
что яблонька и та - с плодами, 
буренушка и та - с телком.

Что бродит жизнь в дубовых дуплах, 
в полях, в домах, в лесах продутых, 
им - колоситься, токовать. 
Ей - голосить и тосковать.

Как эти губы жарко шепчут:
"Зачем мне руки, груди, плечи? 
К чему мне жить и печь топить 
и на работу выходить?"

Ее я за плечи возьму - 
я сам не знаю, что к чему...

А за окошком в юном инее 
лежат поля из алюминия. 
По ним - черны, по ним - седы, 
до железнодорожной линии 
Протянутся мои следы.

БЬЮТ ЖЕНЩИНУ

Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку как рубильник,
выбрасываясь
           на шоссе!

И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили и лупили
лицом по лугу и крапиве...
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины...
У поворота на Купавну
бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьет торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.

А от жаровен на щеках
горящие затрещины?
Мещанство, быт - да еще как! -
бьют женщину.

Но чист ее высокий свет,
отважный и божественный.
Религий - нет,
            знамений - нет.
Есть
    Женщина!..

...Она как озеро лежала,
стояли очи как вода,
и не ему принадлежала
как просека или звезда,

и звезды по небу стучали,
как дождь о черное стекло,
и, скатываясь,
             остужали
ее горячее чело.

1960

ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ

Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,

прощай мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,

леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку - унесли,

мы - люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
         так уж положено,
из стен,
       матерей
              и из женщин,
и этот порядок извечен,

прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,

друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегайте,
и я ухожу из вас,

о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была,

на стрельбищах
в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что

в прозрачные мои лопатки
входило прозренье, как
в резиновую перчатку
красный мужской кулак,

"Андрей Вознесенский" - будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной -
"Андрюшкой",

спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,

я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,

но вот ты уходишь, уходишь,
                        как поезд отходит, уходишь...
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?

Ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,

я знаю, что мы повторимся
в друзья и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот -
"природа боится пустот",

спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы - спасибо,

но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном...

Спасите!

* * *

Сидишь беременная, бледная. 
Как ты переменилась, бедная.

Сидишь, одергиваешь платьице, 
И плачется тебе, и плачется...

За что нас только бабы балуют 
И губы, падая, дают,

И выбегают за шлагбаумы, 
И от вагонов отстают?

Как ты бежала за вагонами, 
Глядела в полосы оконные...

Стучат почтовые, курьерские, 
Хабаровские, люберецкие...

И от Москвы до Ашхабада, 
Остолбенев до немоты,

Стоят, как каменные, бабы, 
Луне подставив животы.

И, поворачиваясь к свету, 
В ночном быту необжитом

Как понимает их планета 
Своим огромным животом.

1957

ТОРГУЮТ АРБУЗАМИ

Москва завалена арбузами. 
Пахнуло волей без границ. 
И веет силой необузданной 
Оот возбужденных продавщиц.

Палатки. Гвалт. Платки девчат. 
Хохочут. Сдачею стучат. 
Ножи и вырезок тузы. 
"Держи, хозяин, не тужи!"

Кому кавун? Сейчас расколется! 
И так же сочны и вкусны 
Милиционерские околыши 
И мотороллер у стены.

И так же весело и свойски, 
как те арбузы у ворот -
земля
     мотается
               в авоське 
меридианов и широт!


1956

СИБИРСКИЕ БАНИ

Бани! Бани! Двери - хлоп! 
Бабы прыгают в сугроб.

Прямо с пылу, прямо с жару - 
Ну и ну!
Слабовато Ренуару 
до таких сибирских "ню"!

Что мадонны! Эти плечи, 
эти спины наповал, 
будто доменною печью 
запрокинутый металл.

Задыхаясь от разбега, 
здесь на ты, на ты, на ты
чистота огня и снега 
с чистотою наготы.

День морозный, чистый, парный. 
Мы стоим, четыре парня,- 
в полушубках, кровь с огнем, 
как их шуткой
             шуганем!

Ой, испугу!
Ой, в избушку,
как из пушки, во весь дух:
- Ух!..

А одна в дверях задержится, 
за приступочку подержится 
и в соседа со смешком 
кинет
     кругленьким снежком!


1958

КРОНЫ И КОРНИ

Несли не хоронить,
Несли короновать.

Седее, чем гранит,
Как бронза - красноват,
Дымясь локомотивом,
Художник жил, 
           лохмат,
Ему лопаты были
Божественней лампад!

Его сирень томилась...
Как звездопад, 
             в поту,
Его спина дымилась
Буханкой на поду!..

Зияет дом его.
Пустые этажи.
На даче никого.
В России - ни души.

Художники уходят
Без шапок,
        будто в храм,
В гудящие угодья
К березам и дубам.

Побеги их - победы.
Уход их - как восход
К полянам и планетам
От ложных позолот.

Леса роняют кроны.
Но мощно над землей
Ворочаются корни
Корявой пятерней.

ЛОБНАЯ БАЛЛАДА

Их величеством поразвлечься
прет народ от Коломн и Клязьм.
"Их любовница -
       контрразведчица
       англо-шведско-немецко-греческая..."
Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,
почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика
подкатилась к носкам ботфорт,
он берет ее
         над топою,
точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,
переносицею хрустя,
кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,
тихим стоном оглушена:
"А-а-анхен!.."
Отвечает ему она: "мальчик мой государь великий не сносить мне твоей вины но зачем твои губы липкик солоны баба я вот и вся провинность государства мои в устах я дрожу брусничной кровиночкой на державных твоих усах в дни строительства и пожаров до малюсенькой ли любви ты целуешь меня держава твои губы в моей крови перегаром борщем горохом пахнет щедрый твой поцелуй как ты любишь меня эпоха обожаю тебя царуй"

Царь застыл - смурной, малохольный,
царь взглянул с такой меланхолией,
что присел заграничный гость,
будто вбитый по шляпку гвоздь.


1961

* * *

             Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо.
Несемся в машине как черти.
Оранжеволоса шоферша.
И куртка по локоть - для форса.

Ах, Белка, лихач катастрофный,
нездешняя ангел на вид,
хорош твой фарфоровый профиль,
как белая лампа горит!

В аду в сковородки долдонят
и вышлют к воротам патруль,
когда на предельном спидометре
ты куришь, отбросивши руль.

Люблю, когда выжав педаль,
хрустально, как тексты в хорале,
ты скажешь: "Какая печаль!
права у меня отобрали...

Понимаешь, пришили превышение
   скорости в возбужденном состоянии.
       А шла я вроде нормально..."

Не порть себе, Белочка, печень.
Сержант нас, конечно, мудрей,
но нет твоей скорости певчей
в коробке его скоростей.

Обязанности поэта
не знать километроминут,
брать звуки со скоростью света,
как ангелы в небе поют.

За эти года световые
пускай мы исчезнем, лучась,
пусть некому приз получать.
Мы выжали скорость впервые.

Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
убийственнейшая из скоростей!

Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся -
       а ты божество!
И все-таки нас большинство.


1963

ПРОЩАНИЕ С ПОЛИТЕХНИЧЕСКИМ

        Большой Аудитории посвящаю

В Политехнический! 
В Политехнический! 
По снегу фары шипят яичницей. 
Милиционеры свистят панически. 
Кому там хнычется?! 
В Политехнический!

Ура, студенческая шарага! 
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины! 
Как нам мещане мешали встретиться!

Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет - налево.

Ура, галерка! Как шашлыки, 
дымятся джемперы, пиджаки. 
Тысячерукий, как бог языческий, 
Твое Величество -
             Политехнический! 
Ура, эстрада! Но гасят бра. 
И что-то траурно звучит "ура".

12 скоро. Пора уматывать. 
Как ваши лица струятся матово. 
В них проступают, как сквозь экраны, 
все ваши радости, досады, раны.

Вы, третья с краю, 
с копной на лбу, 
я вас не знаю.
           Я вас люблю!

Чему смеетесь? Над чем всплакнете? 
И что черкнете, косясь, в блокнотик? 
Что с вами, синий свитерок? 
В глазах тревожный ветерок...

Придут другие - еще лиричнее, 
но это будут не вы -
                 другие. 
Мои ботинки черны, как гири. 
Мы расстаемся, Политехнический!

Нам жить недолго. Суть не в овациях, 
Мы растворяемся в людских количествах 
в твоих просторах, 
Политехнический. 
Невыносимо нам расставаться.

Я ненавидел тебя вначале. 
Как ты расстреливал меня молчанием! 
Я шел как смертник в притихшем зале. 
Политехнический, мы враждовали!

Ах, как я сыпался! Как шла на помощь 
записка искоркой электрической... 
Политехнический,
             ты это помнишь? 
Мы расстаемся, Политехнический.

Ты на кого-то меня сменяешь, 
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем, 
забудь
     со стоющим!

Ты ворожи ему, храни разиню. 
Политехнический -
             моя Россия!- 
ты очень бережен и добр, как бог, 
лишь Маяковского не уберег...

Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был - в земле, на Ганге,-
ко мне прислушивается
               магически
гудящей
     раковиною
           гиганта
ухо 
Политехнического!


1962

БАЛЛАДА-ДИССЕРТАЦИЯ

            Нос растет в течение всей жизни 
               (Из научных источников)

Вчера мой доктор произнес:
"Талант в вас, может, и возможен,
но Ваш паяльник обморожен,
не суйтесь из дому в мороз".

О нос!..

Неотвратимы, как часы,
у нас, у вас, у капуцинов
по всем
    законам
         Медицины
торжественно растут носы!

Они растут среди ночи
у всех сограждан знаменитых,
у сторожей,
        у замминистров,
сопя бессонно, как сычи,
они прохладны и косы,
их бьют боксеры,
           щемят двери,
но в скважины, подобно дрели,
соседок ввинчены носы!
(Их роль с мистической тревогой
интуитивно чуял Гоголь.)

Мой друг Букашкин пьяны были,
им снился сон:
         подобно шпилю,
сбивая люстры и тазы,
пронзая потолки разбуженные,
над ним
      рос
        нос,
          как чеки в булочной,
нанизывая этажи!

"К чему б?" - гадал он поутру.
Сказал я: "К Страшному суду.
К ревизии кредитных дел!"

30-го Букашкин сел.

О, вечный двигатель носов!
Носы длиннее - жизнь короче.

На бледных лицах среди ночи,
как коршун или же насос,
нас всех высасывает нос,

и говорят, у эскимосов
есть поцелуй посредством носа...

Но это нам не привилось.


1963

НОВЫЙ ГОД В РИМЕ

           В Риме есть обычай
           в Новый год выбрасывать
           на улицу старые вещи.

Рим гремит, как аварийный 
отцепившийся вагон. 
А над Римом, а над Римом 
Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки 
из окон,
      из окон, 
ну, а этот забулдыга 
ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании, 
как летающий тарел, 
вылетает муж из спальни - 
устарел, устарел!

В ресторане ловят голого. 
Он гласит: "Долой невежд! 
Не желаю прошлогоднего. 
Я хочу иных одежд".

Жизнь меняет оперенье, 
и летят, как лист в леса, 
телеграммы,
        объявленья, 
милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем 
в превращениях твоих, 
шкурой сброшенной питона 
светят древние бетоны. 
Сколько раз ты сбросил их? 
Но опять тесны спидометры 
твоим аховым питомицам. 
Что еще ты натворишь?!

Человечество хохочет, 
расставаясь со старьем.
Что-то в нас смениться хочет? 
Мы, как Время, настаем.

Мы стоим, забыв делишки, 
будущим поглощены. 
Что в нас плачет, отделившись? 
Оленихи, отелившись, 
так добры и смущены.

Может, будет год нелегким? 
Будет в нем погод нелетных? 
Не грусти - не пропадем. 
Образуется потом.

Мы летим, как с веток яблоки. 
Опротивела грызня. 
Но я затем живу хотя бы, 
чтоб средь ветреного дня, 
детектив глотнувши залпом, 
в зимнем доме косолапом 
кто-то скажет, что озябла 
без меня,
       без меня...

И летит мирами где-то
в мрак бесстрастный, как крупье,
наша белая планета,
как цыпленок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет. 
Кем-то станет - свистуном? 
Или черной, как грачонок, 
сбитый атомным огнем?

Мне бы только этим милым 
не случилось непогод...
А над Римом, а над миром - 
Новый год, Новый год...

...Мандарины, шуры-муры, 
и сквозь юбки до утра 
лампами
      сквозь абажуры 
светят женские тела.

1 января 1963

Лирическая религия

Несутся энтузиасты
на горе мальтузианству,
человечество
увеличивается
в прогрессии
лирической!

(А Сигулда вся в сирени,
как в зеркала уроненная,
зеленая на серебряном,
серебряная на зеленом.)

В орешнях, на лодках, на склонах,
смущающаяся, грешная,
выводит свои законы
лирическая прогрессия!

Приветик, Трофим Денисычи
и мудрые Энгельгардты.
2 = 1>300000000О!

Рушатся Римы, Греции.
Для пигалиц обнаглевших
профессора, как лешие,
вызубривают прогрессию.

Ты спросишь: «А правы ль данные,
что сердце в момент свидания
сдвигает 4 вагона?»
Законно! Законно! Законно!

Танцуй, моя академик!
Хохочет до понедельника
на физике погоревшая
лирическая прогрессия!

(Ты младше меня? Старше!
На липы, глаза застлавшие...
Наука твоя вековая
ауканья, кукованья.)

Грозит мировым реваншем
в сиренях повызревавшая—
кого по щеке огревшая?—
лирическая агрессия!

1963

Возвращение в Сигулду

Отшельничаю, берложу,
отлеживаюсь в березах,
лужаечный, можжевельничий,
отшельничаю,

отшельничаем, нас трое,
наш третий всегда на стреме,
позвякивает ошейничком,
отшельничаем,

мы новые, мы знакомимся,
а те, что мы были прежде,
как наши пустые одежды,
валяются на подоконнике,

как странны нам те придурки,
далекие, как при Рюрике
(дрались, мельтешили, дулись),
какая все это дурость!

А домик наш в три окошечка
сквозь холм в лесовых массивах
просвечивеет, как косточка
просвечивает сквозь сливу,

мы тоже в леса обмакнуты,
мы зерна в зеленой мякоти,
притягиваем, как соки,
все мысли земли и шорохи,

как мелко мы жили, ложно,
турбазники сквозь кустарник
пройдут, постоят, как лоси,
растают,

умаялась бегать по лесу,
вздремнула, ко мне припавши,
и тенью мне в кожу пористую
впиталась, как в промокашку,

я весь тобою пропитан,
лесами твоими, тропинками,
читаю твое лицо,
как легкое озерцо,

как ты изменилась, милая,
как ссадина, след от свитера,
но снова как разминированная —
спасенная? спасительная!

ты младше меня? Старше!
на липы, глаза застлавшие,

наука твоя вековая
ауканья, кукованья,

как утра хрустальны летние,
как чисто у речки бисерной
дочурка твоя трехлетняя
писает по биссектриске!

«мой милый, теперь не денешься,
ни к другу и ни к врагу,
тебя за щекой, как денежку,
серебряно сберегу»,

я думал, мне не вернуться,
гроза прошла, не волнуйся,
леса твои островные
печаль мою растворили,

в нас просеки растворяются,
как ночь растворяет день,
как окна в сад растворяются
и всасывают сирень,

и это круговращение
щемяще, как возвращенье...

Куда б мы теперь ни выбыли,
с просвечивающих холмов
нам вслед
улетает
Сигулда,
как связка
зеленых
шаров!

Рублевское шоссе

Мимо санатория
Реют мотороллеры.

За рулем влюбленные --
Как ангелы рублевские.

Фреской Благовещенья,
Резкой белизной
За ними блещут женщины
Как крылья за спиной!

Их одежда плещет,
Рвется от руля,
Вонзайтесь в мои плечи,
Белые крыла.

Улечу ли?
Кану ль?
Соколом ли?
Камнем?

Осень. Небеса.
Красные леса.

1961

Сирень похожа на Париж,
горящий осами окошек.
Ты кисть особняков продрогших
серебряную шевелишь.

Гудя нависшими бровями,
страшон от счастья и тоски,
Париж,
как пчелы,
собираю
в мои подглазные мешки.

1963

Мотогонки по вертикальной стене

Н. Андросовой

Заворачивая, манежа,
Свищет женщина по манежу!
Краги --
красные, как клешни.
Губы крашеные -- грешны.
Мчит торпедой горизонтальною,
Хризантему заткнув за талию!

Ангел атомный, амазонка!
Щеки вдавлены, как воронка.
Мотоцикл над головой
Электрическою пилой.

Надоело жить вертикально.
Ах, дикарочка, дочь Икара...
Обыватели и весталки
Верткальны, как "ваньки-встаньки"
В этой взвившейся над зонтами,
Меж оваций, афиш, обид
Сущность женщины
горизонтальная
Мне мерещится и летит!

Ах, как кружит ее орбита.
Ах, как слезы белкам прибиты.
И тиранит ее Чингисхан --
Тренирующий Сингичанц...

СИНГИЧАНЦ: "Ну, а с ней, не мука?
Тоже трюк -- по стене, как муха...
А вчера камеру проколола... Интриги.... Пойду
напишу

по инстанции...
И царапается как конокрадка".

Я к ней вламываюсь в антракте.
"Научи, -- говорю, --
горизонту..."

А она молчит, амазонка.
А она головой качает.
А ее еще трек качает.
А глаза полны такой --
горизонтальною
тоской!

1960

Пел Твардовский в ночной Флоренции,
как поют за рекой в орешнике,
без искусственности малейшей
на Смоленщине,

и обычно надменно-белая
маска замкнутого лица
покатилась
над гобеленами,
просветленная, как слеза,

и портье внизу, удивляясь,
узнавали в напеве том
лебединого Модильяни
и рублевский изгиб мадонн,

не понять им, что страшным ликом,
в модернистских трюмо отсвечивая,
приземлилась средь нас
Великая
Отечественная,

она села тревожной птицей,
и, уставясь в ее глазницы,
понимает один из нас,
что поет он в последний раз.

И примолкла вдруг переводчица.
Как за Волгой ждут перевозчика,
и глаза у нее горят,
как пожары на Жигулях.

Ты о чем, Ирина-рябина,
поешь?
Россию твою любимую
терзает война, как нож,

ох, женские эти судьбы,
охваченные войной,
ничьим судам не подсудные,
с углями под золой.

Легко ли болтать про де Сантиса,
когда через всё лицо
выпрыгивающая
десантница
зубами берет кольцо!

Ревнуя к мужчинам липовым,
висит над тобой, как зов,
первая твоя
Великая
Отечественная Любовь,

прости мне мою недоверчивость…
Но черт тебя разберет,
когда походочкой верченой
дамочка
идет,

у вилл каблучком колотит,
но в солнечные очки
водой
в горящих
колодцах
мерцают ее зрачки!

1962

Использованы электронные версии сайта Стихия

В оглавление