АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
РОВ
ДУХОВНЫЙ ПРОЦЕСС
ПОСЛЕСЛОВИЕ
7 апреля 1986 года мы с
приятелями ехали от Симферополя по Феодосийскому шоссе. Часы на щитке таксиста
показывали 10 утра. Сам таксист Василий Федорович Лесных, лет этак шестидесяти,
обветренно румяный, грузный, с синими, выцветшими от виденного
глазами, вновь и вновь повторял свою тягостную повесть. Здесь, под городом, на
10-м километре, во время войны было расстреляно 12 тысяч мирных жителей. «Ну мы, пацаны, мне лет десять тогда было, бегали смотреть,
как расстреливали.
Привозили их в крытых машинах. Раздевали до исподнего. От шоссе шел
противотанковый ров. Так вот, надо рвом их и били из пулемета. Кричали они все
страшно — над степью стон стоял. Был декабрь. Все снимали галоши. Несколько тыщ галош лежало. Мимо по шоссе
ехали телеги. Солдаты не стеснялись. Солдаты все пьяные были. Заметив нас, дали
по нам очередь. Да, еще вспомнил — столик стоял, где паспорта отбирали. Вся
степь была усеяна паспортами. Многих закапывали полуживыми.
Земля дышала. Потом мы нашли в степи коробочку из-под гуталина. Тяжелая. В ней
золотая цепочка была и две монеты. Значит, все сбережения семьи. Люди с собой
несли самое ценное. Потом я слышал, кто вскрывал это захоронение, золотишко откапывал. В прошлом году их судили. Ну об этом уже вы в курсе»… Я не только знал, но и
написал поэму под названием «Алчь» об
этом. Подспудно шло другое название: «Ров». Я расспрашивал свидетелей. Оказавшиеся знакомые
показывали мне архивные документы. Поэма окончилась, но все не шла из ума.
Снова и снова тянуло на место гибели. Хотя что там
увидишь? Лишь заросшие километры степи. «…У меня сосед есть, Валя
Переходник. Он, может, один из всех и спасся. Его мать по пути из машины
вытолкнула». Вылезаем. Василий Федорович заметно волнуется. Убогий,
когда-то оштукатуренный столп с надписью о жертвах оккупантов осел, весь в
трещинах, говорит скорее о забвении, чем о памяти. «Запечатлимся?» Приятель расстегнул фотоаппарат. Мимо по шоссе
несся поток «МАЗов» и «Жигулей». К
горизонту шли изумрудные всходы пшеницы. Слева на взгорье идиллически ютилось
крохотное сельское кладбище. Ров давно был выровнен и зеленел, но угадывались
его очертания, шедшие поперек от шоссе километра на полтора. Белели застенчивые
ветки зацветшего терновника. Чернели редкие деревца акаций. Мы, разомлев от
солнца, медленно брели от шоссе. И вдруг — что это?! На пути среди зеленого поля чернеет квадрат свежевырытого
колодца; земля сыра еще. За ним — другой. Вокруг груды
закопанных костей, истлевшая одежда. Черные, как задымленные, черепа. «Опять
роют, сволочи!» — Василий Федорович осел
весь. Это было не в кинохронике, не в рассказах свидетелей, не в кошмарном сне
— а здесь, рядом. Вот только что откопано. Череп, за ним другой. Два крохотных,
детских. А вот расколотый на черепки взрослый. «Это
они коронки золотые плоскогубцами выдирают». Сморщенный
женский сапожок. Боже мой, волосы, скальп, детские рыжие волосы с заплетенной
косичкой! Как их туго заплетали, верно, на что-то еще надеясь, утром перед
расстрелом!.. Какие сволочи! Это не литературный прием, не вымышленные герои,
не страницы уголовной хроники, это мы, рядом с несущимся шоссе, стоим перед
грудой человеческих черепов. Это не злодеи древности сделали, а нынешние люди.
Кошмар какой-то. Сволочи копали этой ночью. Рядом валяется обломленная сигаретка
с фильтром. Не отсырела даже. Около нее медная прозеленевшая
гильза. «Немецкая», — говорит
Василий Федорович. Кто-то ее поднимает, но сразу бросает, подумав об опасности
инфекции.
Черепа лежали грудой, эти загадки мирозданья — коричнево-темные от долгих
подземных лет — словно огромные грибы-дымовики.
Глубина профессионально вырытых шахт — около двух человеческих ростов, у одной
внизу отходит штрек. На дне второй лежит припрятанная, присыпанная совковая
лопата — значит, сегодня придут докапывать?! В ужасе глядим друг на друга, все не веря, как в страшном сне это. До чего должен дойти
человек, как развращено должно быть сознание, чтобы
копаться в скелетах, рядом с живой дорогой, чтобы крошить череп и клещами
выдирать коронки при свете фар. Причем даже почти не
скрываясь, оставив все следы на виду, демонстративно как-то, с вызовом. А люди,
спокойно мчавшиеся по шоссе, наверное, подшучивали: «Кто-то опять там
золотишко роет?» Да все с ума посходили, что ли?! Рядом с нами воткнут на колышке
жестяной плакат: «Копать запрещается —
кабель». Кабель нельзя, а людей
можно? Значит, даже судебный процесс не приостановил сознания этой сволочи, и,
как потом мне рассказывали, на процессе говорили лишь о преступниках, не о
судьбе самих погребенных. А куда глядит эпидстанция?
Из этих колодцев может полезть любая зараза, эпидемия может сгубить край. По
степи дети бегают. А эпидемия духовная? Не могилы они обворовывают, не в жалких
золотых граммах презренного металла дело, а души они обворовывают, души
погребенных, свои, ваши! Милиция носится по шоссе за водителями и рублишками, а
сюда и не заглянет. Хоть бы пост поставили. Один на 12 тысяч. Память людей
священна. Почему не подумать не только о юридической, но и о духовной защите
захоронения? Кликните клич, и лучшие скульпторы поставят стелу или мраморную
стенку. Чтобы людей священный трепет пробрал. 12 тысяч достойны
этого. Мы, четверо, стоим на десятом километре. Нам стыдно, невпопад говорим —
что, что делать? Может. газон
на месте разбить, плитой перекрыть и бордюр поставить? Да и об именах не мешало
бы вспомнить. Не знаем что — но что-то надо сделать, и немедленно. Так я вновь
столкнулся с ожившим прошлогодним делом № 1586. Ты куда ведешь, ров?
ВСТУПЛЕНИЕ
Обращаюсь к читательским
черепам:
неужели наш разум себя
исчерпал?
Мы над степью стоим.
По шоссе пылит Крым.
Вздрогнул череп под
скальпом моим.
Рядом — черный,
как гриб-дымовик,
закопчен.
Он усмешку собрал в
кулачок.
Я почувствовал
некую тайную связь —
будто я в разговор
подключен —
что тянулась от нас
к аппаратам без глаз,
как беспроволочный
телефон.
— …Марья Львовна, алло!
— Мама, нас занесло…
— Снова бури, помехи космич
— Отлегло, Александр? —
Плохо, Федор Кузьмич…
— Прямо хичкоковский кич…
Черепа. Тамерлан. Не
вскрывайте гробниц.
Разразится оттуда война.
Не порежьте лопатой
духовных грибниц!
Повылазит страшней, чем чума.
Симферопольский не
прекратился процесс.
Связь распалась времен?
Психиатра — в зал!
Как предотвратить
бездуховный процесс,
что условно я «алчью» назвал?!
Какой, к черту, поэт ты,
«народа глас»?
Что разинул
свой каравай?
На глазах у двенадцати
тысяч пар глаз
сделай что-нибудь, а не
болтай!
Не спасет старшина.
Посмотри, страна, —
сыну мать кричит из
траншей.
Окружающая среда
страшна,
экология духа —
страшней.
Я куда бы ни шел,
что бы я ни читал, —
все иду в симферопольский
ров.
И, чернея, плывут
черепа, черепа,
как затмение белых умов.
И когда я выйду на
Лужники,
то теперь уже каждый раз
я увижу требующие зрачки
двенадцати тысяч пар
глаз.
РОВ
Не тащи меня, рок,
в симферопольский ров.
Степь. Двенадцатитысячный
взгляд.
Чу, лопаты стучат
благодарных внучат.
Геноцид заложил этот
клад.
— Задержите лопату!
— Мы были людьми.
— На, возьми! Я пронес
бриллиант.
— Ты, папаша, не надо
костями трясти.
Сдай заначку и снова
приляг.
Хорошо людям первыми
радость открыть.
Не дай бог первым вам
увидать
эту свежую яму,
где череп открыт.
Валя! Это была твоя
мать.
Это быль, это быль,
это быль, это быль,
золотая и костная пыль.
Со скелета браслетку
снимал нетопырь,
а другой,
за рулем, торопил.
Это даль, это даль,
запредельная даль.
Череп. Ночь. И цветущий
миндаль.
Инфернальный погромщик
спокойно нажал
после заступа на педаль.
Бил лопаты металл.
Кто в свой череп попал?
Но его в темноте не
узнал.
Тощий, как кочерга,
Гамлет брал черепа
и коронок выдергивал
ряд.
Человек отличается от
червя.
Черви золото не едят.
Ты куда ведешь, ров?
Ни цветов, ни сирот.
Это кладбище душ —
геноцид.
Степью смерч несется из
паспортов.
И никто не принес
гиацинт.
ЛЕГЕНДА
«Ангел
смерти является за душой,
как распахнутый страшный
трельяж».
В книгах старых словес
я читал, что он весь
состоял из множества
глаз.
И философ гадал
над загадкой зеркал, —
почему он из множества
глаз?
Если ж он ошибался
(отсрочен ваш час), —
улетал. Оставлял новый
взгляд.
Удивленной душе
он дарил пару глаз.
Достоевский ею был,
говорят.
Ты идешь по земле,
Валентин, Валентин!
Ангел матери тебя спас.
И за то наделил
тебя зреньем могил
из двенадцати тысяч пар
глаз.
Ты идешь меж равнин,
новым зреньем раним.
Как мучителен новый
взгляд!
Грудь не в блеске
значков —
в зрячих язвах зрачков.
Как рубашки шерстят!
Ты ночами кричишь,
Видишь корни причин.
Утром в ужасе смотришь в
трельяж.
Но когда тот, другой,
прилетит за душой,
ты ему своих глаз не
отдашь.
Не с крылом серафим,
как виндсерфинг носим,
вырывал и врезал мне
язык.
Меня вводит без слов
в симферопольский ров
ангел — Валя Переходник.
ДЕЛО
Ты куда ведешь, ров?
Убивали их в декабре
1941 года. Симферопольская акция — одна из запланированных и проведенных
рейхом. Ты куд ведешь, ров, куда? В дело № 1586. «…систематически
похищали ювелирные изделия из захоронения на 10-м километре. В ночь на 21 июня
1984 года, пренебрегая нормами морали, из указанной могилы похитили золотой
корпус карманных часов весом 35,02 гр. из расчета 27 рублей 30 коп. за гр., золотой браслет 30 гр.
стоимость 810 руб. — всего на 3325 руб. 68 коп. …13 июля похитили золотые
коронки и мосты общей стоимостью 21925 руб., золотое кольцо 900-й пробы с
бриллиантом стоимостью 314 руб. 14 коп., четыре
цепочки на сумму 1360 руб., золотой дукат иностранной чеканки стоимостью 609
руб. 65 коп., 89 монет царской чеканки стоимостью 400 руб. каждая»… (т.2
л. д. 65 — 70). Кто был в деле? Врач московского института АН, водитель «Межколхозстроя», рабочий, подсобный
рабочий, работник кинотеатра. Русские, азербайджанец, украинец, армянин.
Возраст 28 — 50 лет. Отвечали суду, поблескивая золотыми коронками. Двое имели
полный рот «красного золота». Сроки они получили
небольшие, пострадали больше те, кто перепродавал. Подтверждено, что получили
они как минимум 68 тысяч рублей дохода. Одного спросили: Как вы себя
чувствовали, роя?» Ответил: «А
как бы вы чувствовали себя, вынимая золотой мост, поврежденный пулей? Или вытащив детский
ботиночек с остатком кости?» Они с трудом добились,
чтобы скупка приняла этот бракованный товар.
МАРИЯ ЯНОВНА
Звать ее Марья Янна. Гагарина, 6.
Ах, душа Марья Янна, несешь нам поесть!
Гиацинты растишь. Дочке
Даше в войну
было 10. Окончила после
филфак.
хохотушка. Веснушки
растила. Врача
полюбила. Их первенец
Александр
модно стриженый, как
арестант,
стал поэтом. Вчера
написала «ЛГ»:
«Новый Пушкин! Дождалиьс мы
наконец.
Правда, сложен. Но трудно попасть на концерт.
Жизнь другого сынка непонятна пока,
основал он ансамбль «ДНК».
Марьи Яновны правнучка Анастаси…
…Словно поле-перекати,
череп Мария Яновна мчит
по степи,
череп Дашенька — лет десяти.
АЛЧЬ. ПРЕЖНИЙ ПРОЛОГ
Вызываю тебя, изначальная алчь!
Хоть эпоха, увы, не Ламанч.
Зверю нужен лишь харч.
Человек родил алчь.
Не судья ему нужен, а
врач.
Друг, болеет наш дух.
Ночью слышите плач?
Это страсть одиночек — алчь.
Алых Медичей
плащ.
Острый рост недостач.
Горит ресторан «Изба».
Губят товарищей
метастазы —
алчба.
Не зарази меня черной
кровью,
шприц спрячь,
страсть, соперничающая с
любовью —
алчь!..
— Это алчь, это алчь,
первородная алчь,
я нужна организму, как
желчь,
на костях возвела я аркады
палацц,
основала Канберру и
Керчь.
Как надвинусь я, алчь,
все окутает мрачь,
будет в литературе помалчь…
Что богаче, чем алчь?
Слаб компьютер и меч.
Да и чем меня можешь ты
сжечь?
— Только Речь, что
богаче тебя, только Речь,
только нищая вещая Речь.
— Только Алчь. Только алчь,
бездуховная алчь.
Только «Ал», только
«а!..», только «чь».
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · — Только
Речь, только Речь, изначальная Речь. Как река, расправляется речь.
Вопроса «преступить
— не преступить» у них не было. Не найти в них и инфернального
шика шалостей Геллы и Бегемота. Все было четко. Работенка доставалась тяжелая, ибо в основном лежали люди
небогатые, так что промышляли больше коронками и бюгелями.
Бранились, что металл скверной пробы. Ворчали, что
тела сброшены беспорядочной грудой, трудно работать. Один работал в яме — двое
вверху принимали и разбивали черепа, вырывали плоскогубцами зубы, — «очищали
от грязи и остатков зубов», возили сдавать в
симферопольскую скупку «Коралл» и
севастопольскую «Янтарь», скучно торгуясь с
оценщицей Гайда, конечно, смекнувшей,
что «коронки и мосты долгое время находились в земле». Работали
в резиновых перчатках — боялись инфекции. Коллектив был дружный. Крепили семью.
«Свидетель Нюхалова показала,
что муж ее периодически отсутствовал дома, объяснял это тем, что работает
маляром-высотником, и регулярно приносил зарплату». Духовные
процессы научно-технического века породили «новый роман», «новое
кино» и психологию «нового вора». По
аналогии с массовым «поп-артом» и декадентским «арт-нуово» можно разделить сегодняшнюю алчь на «поп-алчь» и «алчь-нуово». Первая попримитивнее, она работает как бы на первородном инстинкте,
калымит, тянет трояк в таксопарке у таксиста, обвешивает. Вторая — сложнее, она
имеет философию, сочетается с честолюбием и инстинктом власти. Но какой пробой
измерить чудовищность такого нового жанра, как обворовывание душ? В первый день
процесса, говорят, зал был заполнен пытливыми личностями, внимающими
координатам захоронения. На второй день зал опустел — кинулись реализовывать
полученные сведения. Лопаты, штыковые и совковые, прятали на соседствующем
сельском кладбище. Копали при свете фар. С летнего неба, срываясь, падали
зарницы, будто искры иных лопат, работающих за горизонтом. Ты куда ведешь, ров?
СКУПОЙ РЫЦАРЬ НТР
Кто ночами под настурции
зарывает свой талант?
Скупой рыцарь НТР
зарывает бриллиант.
Пол-участка заминировал
скупой рыцарь НТР.
Зарываешь, замминистра,
свой портфель.
В том портфеле — «Волга», «Вольво»,
полстраны и особняк,
твоя бешеная воля,
бывший парень из общаг.
В уши
вдев Марио Луци,
презирает тебя дочь.
Скупой рыцарь НТР,
посмотри, какая ночь!
«Бриллианты
на деревьях,
Бриллианты на полях,
Бриллианты на дороге,
Бриллианты в небесах…»
Сын твой дохнет от поп-арта.
Жена копит арт-нуво.
Твой шофер грешит поп-алчью.
Тебя точит алчь-нуво.
Утром на крылечко
выйдешь
и увидишь страшный сад —
он растет все выше,
выше,
с ветвей «видео» висят.
Видно всем бесповоротно,
что закапывал в мечтах.
На вершинах вертолеты
несут золото в брусках.
«Бриллианты
на дорогах,
Бриллианты на полях
Я ошибся — на деревьях,
Бриллианты в небесах».
Куда ведет цепная
реакция симферопольского преступления, зацепленного с людской Памятью, связью
времен, понятиями свободы и нравственности? Повторяю, это процесс не уголовный
— духовный процесс. Не в шести могильных червях дело. Почему они плодятся, эти новорылы? В чем причина этой бездуховности,
отрыва от корней, почему сегодня сын выселяет мать из жилплощади? Или это
разрыв кровной родовой связи во имя отношений машинных? Почему, как в Грузии,
ежегодно не отмечаем День поминовения павших? Память
не закопать. «Немецко-фашистскими захватчиками на 10-м км были расстреляны
мирные жители преимущественно еврейской национальности, крымчаки, русские», — читаем
мы в архивных материалах. Потом в этом же рву казнили партизан. Это глубины
священно-исторические. А нажива на прошлом, когда кощунственно сотрясают
священные тени? Боян, Сковорода, Шевченко учили
бескорыстию. Не голод, не нужда вели к преступлению. Почему в вечных, страшных
и святых днях Ленинградской блокады именно голод и страдание высветили
обостренную нравственность и бескорыстный стоицизм? Почему ныне служащий морга,
выдавая потрясенной семье тело бабушки и матери,
спокойно предлагает: «Пересчитайте у покойницы
количество зубов ценного металла», не смущаясь ужасом
сказанного?
«Меняется психология, — говорит мне, щурясь по-чеховски, думающий адвокат, — ранее убивали попросту в
"аффекте топора". Недавно случай был: сын и мать сговорились убить
отца-тирана. Сынок-умелец подсоединил ток от розетки к койке отца. Когда отец,
пьяный, как обычно, на ощупь лежа искал розетку, тут его и ударило. Правда,
техника оказалась слаба, пришлось добивать». Только двое из наших
героев были ранее судимы, и то лишь за членовредительство. Значит, они были как
все? В ресторанах они расплачивались золотом, значит, вокруг все знали? Чья
вина здесь? Откуда выкатились, блеснув ребрышками пробы, эти золотые червонцы,
дутые кольца, обольстительные дукаты — из тьмы веков, из нашей жизни, из
сладостного Средиземноморья, из глуби инстинкта? Кому принадлежат они, эти
жетоны соблазна, — мастеру из Микен, недрам степи или будущей ларешнице? Кто потерпевший? Кому принадлежат подземные
драгоценности, чьи они? Мы стоим на 10-м километре. Ничья трава свежеет вокруг.
Где-то далеко к северу тянутся ничьи луга, ничьи рощи разоряются, над ничьими
реками и озерами измываются недостойные людишки? Чьи
они? Чьи мы с вами?
ОЗЕРО
Я ночью проснулся. Мне
кто-то сказал:
«Мертвое море — священный Байкал».
Я на себе почувствовал
взор,
Будто я моря убийца и
вор.
Слышу — не спит
иркутянин во мгле.
Курит. И предок
проснулся в земле.
Когда ты болеешь, все мы
больны.
Байкал, ты — хрустальная
печень страны!
И кто-то добавил из
глубины:
«Байкал — заповедная совесть страны».
Плыл я на лодке краем
Байкала.
Вечер посвечивал вполнакала.
Ну, неужели наука
солгала
над запрокинутым взором
Байкала?
И неужели мы будем в
истории —
«Эти, Байкал загубили которые»?
Надо вывешивать
бюллетень,
как себя чувствует
омуль, тюлень.
Это не только
отстойников числа —
совесть народа должна
быть чистой.
Вот почему, указав показуху,
борются наши прорабы
духа,
чтоб заповедником стало
озеро,
чтоб его воды не целлюлозило,
чтобы никто никогда не
сказал:
«Мертвое море — священный Байкал».
ДОЛГ
История — прямо
долговая яма.
Мне должен Наполеон
Арбат, который был
спален.
Чингисхан
мне должен 300 лет назад
непостроенный БАМ.
Одно лицо
должно мне Садовое
кольцо.
Продолжим.
Я должен
недочитанному поэту по
имени Спир. Дрожжин.
Я должен
мальчику 2000-го года
за газ и за воду
и погибшую северную
рыбу.
(Он
говорит:
«Спасибо!»).
Поднесут ли лютики
к столетию
научно-технической революции?
ЧЕЛОВЕК
Прости мне, человеку,
человек, —
история, Россия и
Европа,
что сил слепых
чудовищная проба
приходится на край мой и
мой век.
Прости, что я всего лишь
человек.
Надежда, коронованная
Нобелем,
Как страшный джинн,
рванулась над Чернобылем.
Простите, кто собой
закрыл отсек.
Науки ль, человечества
ль вина?
Что пробило и что еще не
пробило,
и что предупредило нас в
Чернобыле?
А вдруг —
неподконтрольная война?
Прощай, надежд великое вранье.
Опомнись, мир, пока еще
не поздно!
О боже! Если я — подобье
божье,
прости, что ты — подобие
мое!
Бог — в том, кто в
зараженный шел объект,
реактор потушил, сжег
кожу и одежду.
Себя не спас. Спас Киев
и Одессу.
Он просто поступил, как
человек.
Бог — в музыке,
написанной к фон Мекк.
Он — вертолетчик,
спасший и спасимый,
и доктор Гейл, ровесник
Хиросимы,
в Россию прилетевший
человек.
БОЛЬНИЦА
Мы потом разберемся,
кто виноват,
где познанья отравленный
плод?
Вена ближе Карпат.
Беда вишней цветет.
Открывается новый
взгляд.
Почему он в палате
глядит без сил?
Не за золото, не за чек.
Потому что детишек собой
заслонил,
Потому что он — человек.
Когда робот не смог
отключить беды,
он шагнул в зараженный
отсек.
Мы остались живы — и я,
и ты —
потому что он — человек.
Неотрывно глядит, как
Феофан Грек.
Мы одеты в спецреквизит,
чтоб его собой не
заразить,
потому что он — человек.
Он глядит на тебя, на
меня, на страну.
Врач всю ночь не смежает
век,
костный мозг
пересаживает ему,
потому что он — человек.
Донор тоже не шиз —
раздавать свою жизнь.
Жизнь одна — не
бездонный парсек.
Почему же он смог
дат ему костный мозг?
Потому что он — человек.
Он глядит на восход.
Восемь душ его ждет.
Снится сон — обваловка рек.
Верю, он не умрет,
это он — народ,
потому что он — человек.
ТОЧКА
Среди пустых
черепков-планет,
единственная жива,
смеется, мыслит мильоны лет,
Моцарта свищет, ищет
слова
Земли зеленая голова.
Кнопка. Ничего нет.
ЙОРИК
Володя, быть или не быть
частью духовного
процесса,
в котором
бог, энергосбыт,
не понимает ни бельмеса?
Володя, быть или не быть
свидетелем, как
честолюбец,
отрыв при помощи копыт,
в твой череп вводит
плоскогубец?
Что там, Володя? Как без
шор
жизнь смотрится? Что там
за кадром?
Так называемой душой
быть иль не быть? — вот
в чем загадка.
Что мучит? Что сказать
хотел?
Иль как бывало, с
репетиций
в квартиру нашу на Котель-
нической входишь подкрепиться?
Сегодня «быть», значит
«не быть».
Но должен кто-то убить злое!
Об этом черный до орбит
Белеет череп на изломе.
Бедный Володя! Йорик, выйдь!
Шесть лет поешь, губ не
имея,
богатый тем, что не
забыть.
Так кто имеет, не умеет.
Оттуда «быть
или не быть»
поешь над непростою
родиной,
богатой тем, что не забыть.
Володя, Гамлет
подворотен!..
Лишь женщина вздохнет
сквозь быт:
«Бедный,
бедный Володя»…
«Быть
— не быть», «быть — не быть», —
вечный голос окрест.
«Не быть» — заступ долбит, чтоб
забыть.
Ты побил старый тест.
Ты, не будучи, есть.
Жаль, что дальше, чем
Мозамбик.
Ты куда ведешь, ров?
Что столбы чередой
телефонные говорят?
Будто стайки далеких от
нас черепов
изоляторами сидят.
ГЛАЗА И ДРАГОЦЕННОСТИ
РВА
— Серые карие живые
вопрошающие детские девичьи женские близорукие бирюзовые невинные влюбленные
ангельские масличные смешливые черные жгучие страстные прекрасные всевидящие непростившие бешеные святые голубые невыносимые счастливые
всевышние синие — (золотые холодные комиссионные гранатовые граненые греческие
турецкие витринные большие фальшивые изумрудные предсвадебные зябкие подаренные
обалденные надетые нагретые родные
носимые зацелованные) — испуганные арестованные заметавшиеся отчаянные жалкие
покорные гонимые — (спрятанные защитные притаившиеся родные теплые) — плачущие
страшные непонимающие слепые понявшие гневные молящие мертвые — (зарытые
ледяные забытые) — серые карие наглые оценивающие — (очищенные золотые
магазинные сверкающие заприходованные сторублевые) — небесные вопрошающие
вечные
ИСПОВЕДЬ ДИСПЛЕЙБОЯ
Никому не должен я ни
черта!
Что ж деньгам под землей
лежать?
Верещагин в авоське
несет черепа,
как пустую посуду
сдавать
Да, я — гробокопатель.
А ваша мораль
не вскрывала ль великих
могил?
Рук в крови не марал —
разве я их убил?
Кем я был, сексспортсмен,
человек без проблем,
хохма духа в компашке любой,
сочетающий секс с
холодком ЭВМ?
Я назвал бы себя —
дисплейбой.
В пиджаках цвета обоев
ходит племя дисплейбоев.
Чтоб в семье не было
сбоя,
вызывайте дисплейбоя.
Что с тобою, дисплейбой,
не курить же нам «Прибой»?
Нету денег, дисплейбои,
спрограммируем любое!
«
…86 проба… руб…»
Доктор, дай укол
двойной!
Поломался дисплейбой.
Слева — боль.
Ты всю ночь ломаешь
спички.
Снятся детские косички.
Поломала всю программу
Вали мама…
ЦВЕТУТ АКАЦИИ
Старый танковый ров,
где твои соловьи?
Танго слушает
век-волкодав.
«Если
нету любви,
ты меня не зови,
все равно не вернешь
никогда…»
Про сегодняшнюю
конъюнктуру любви
рассказала мне повесть
свою визави,
в Вене пепел стряхнув с ноготка.
ВЕНСКАЯ ПОВЕСТЬ
Я медлила, включивши
зажиганье.
Куда поехать? Ночь была
шикарна.
Дрожал капот, как
нервная борзая.
Все нетерпенье возраста
Бальзака
меня сквозь кожу
пузырьками жгло —
шампанский воздух с
примесью бальзама!
Я опустила левое стекло.
И подошли два юные
Делона —
в манто из норки, шеи оголенны.
«Свободны, мисс? Расслабиться не прочь?
Пятьсот за вечер, тысячу
за ночь».
Я вспыхнула. Меня, как
проститутку,
восприняли! А сердце
билось жутко:
тебя хотят, ты блеск, ты
молода!
Я возмутилась. Я
сказала: «Да».
Другой добавил, бедрами
покачивая,
потупив голубую непорочь:
«Вдруг есть подруга, как и вы — богачка?
Беру я так же — тысячу
за ночь».
Ах, сволочи! продажные
исчадья!
Обдав их газом, я
умчалась прочь.
А сердце билось от тоски
и счастья!
«Пятьсот за вечер, тысячу за ночь».
Супермены, они без дам себя не мыслили.
«…23 сентября в 20 часов в квартире.., — предложил гр. Ш. купить у него
золотую монету царской чеканки достоинством 10 руб. и назвал цену монеты 500
руб., с целью получить при этом наживу стоимостью 140 руб., пояснив, что только
за указанную сумму продаст монету ей. Однако свой преступный
замысел до конца не довел по не зависящим от него причинам, т. к. Ш. отказалась
покупать монету…» «…25 сентября в 17 часов, будучи в состоянии алкогольного
опьянения, в квартире гр. Фасоновой беспричинно, из
хулиганских побуждений, громкой нецензурной бранью стал оскорблять Фасонову, проявляя особую дерзость, схватил ее за плечи,
плевал ей в лицо, затем стал избивать ее в помещении
кухни, наносил удары по туловищу и по другим частям тела, причинив ей согласно
заключения судебно-медицинской экспертизы мелкие телесные повреждения, не
повлекшие расстройство здоровья. Свои хулиганские действия он продолжал в
течение 20 — 30 мин., чем мешал спокойному отдыху окружающих его людей» (т.
1, л. д. 201 — 203). Ты куда ведешь, ров?
ЯМА
Спрыгнул в яму я. Тень
обняла меня. День
был вверху. Череп я
увидал.
Я по рыхлой земле
сделал шаг в угол, к
мгле
и почувствовал страшный
удар…
Я очнулся. Горят
канделябры, троясь.
Подземелье похоже на
склад.
Все безглазы. Тот пьет,
запахнув свой трельяж.
— Что тебе? — говорят.
— Новый взгляд.
Хохотали. Рыдали: «Дегенерат!
Жизнь отдай — и бери. Но
немыслим возврат.
Проживает поэт
столько жизней подряд,
сколько раз обновляется
взгляд».
И я отдал все жизни свои
за взгляд.
О, успеть
бы разъять
и безглазым раздать!..
И последнее, что я успел
увидать —
это прежней тебя, и
отца, и мать…
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· · ·
· «На лопату совковую ты ступил. И она огрела тебя по лбу». Я лежу на лугу. Я смеюсь
что есть сил. Веки режет мне синь. Как тебя я люблю! Не
сестра моя, жизнь, а любимая — жизнь, я люблю твое тело, и душу, и синь, как от
солнца дрожат, зажимая мне взгляд, твои пальчики, черные от маслят!
Ты куда ведешь, ров?
Тени следуют за нами.
Слова оживают. В свое время я написал стихотворение «Живое озеро», посвященное
закарпатскому гетто, расстрелянному в годы войны фашистами и затопленному
водой. В прошлом году я прочитал стихи эти на вечере в Ричмонде. После вечера
ко мне подошла Ульяна Габарра,
профессор литературы Ричмондского университета. Ни
кровиночки не было в ее лице. Один взгляд. Она рассказала, что вся семья ее
погибла в этом озере. Сама она была малышкой тогда, чудом спаслась, потом
попала в Польшу. Затем в Штаты. Стихотворение это в свое время иллюстрировал
Шагал. На первом плане его рисунка ребенок оцепенел на коленях матери. Теперь
для меня это Ульяна Габарра.
Поэма ли то, что я пишу? Цикл стихотворений? Вот уж что менее всего меня
занимает. Меня занимает, чтобы зла стало меньше. Закопченный череп на меня
глядит. Чем больше я соберу зла на страницы — тем меньше его останется в жизни.
Сочетается ли проза с поэзией? А зло с жизнью? Еще в «Озе» я
впервые ввел прозу в поэму, но там у нее была фантасмагорийная
задача. Протокольная проза «дела» куда
чудовищнее фантазии. Люди раскрывались, когда я говорил и об этих фактах. Одни
делали голубые глаза, другие не советовали ввязываться. К счастью, большинство
иных. Но сейчас симферопольским умельцам некие лица заказали изготовить
металлоискатели по схемам, опубликованным в радиожурнале. Повествование
затягивается. Ров тянется. Новые и новые лица открываются. Когда этот ужас
кончится? Но нет, еще прут, еще… Ты куда, ров, ведешь?
РЭКЕТ
Мотоциклов рокот.
Городок над речкой.
Из сберкассы вкладчика
ведут взашей.
Милицейский рэкет,
милицейский рэкет
раскошеливает торгашей.
Это преступление
огорошивает.
Начали на спор.
А того, кто ропщет,
пытали в роще —
фарами в упор.
«Что
дерешь за джинсы, Капитолина?»
«А
каждому начальничку — в лапу, плиз?!»
Где тут пережитки
капитализма?
Их деды не застали
капитализм.
Мальчики-лимитчики, чем
вас зациклило?
Бездны подсознания — не «ать-два».
В демонских крылатках на
мотоциклах
тысячелетняя летит
алчба.
Но на то законы, чтоб
срывать погоны.
Городок от слухов
оцепенел.
Без ремня выводит на
моционы
этих — настоящий
милиционер.
У него от пули отметина
свежа,
гимнастерка дважды
зашита от ножа.
СКОРПОМОЩЬ
Среди деловых скорпионищ,
живущих поблизости
льгот,
с короткою стрижкой скорпомощь,
спасая несчастных,
живет.
Куда ты уносишья в полночь?
Саму бы тебя спасти!
Твой путь перекрыт, скорпомощь,
и ров поперек пути.
ПАРОДИЙНОЕ
«Наш завод без наград. Он опять заскучал.
Меня шлет агрегат
закупать к фирмачам.
Жру ликер. «Шарп» беру. Я почти как в раю.
Снял игру! Договор не
подписываю.
Фирмачи пошли пятнами по
щекам.
— Провоцировали? — Да
еще как!
Там в витринах и виски и
ветчина
и прочая антисоветчина.
Он опять без наград
заскучал, наш завод.
Закупать агрегат к
фирмачам меня шлет.
Как в раю! «Шарп» беру, «Дживиси». Жру ликер.
Снял игру! Не подписываю
договор. Заскучалнашзаводбезнаградонопять кфирмачамменяшлетагрегатзакупать жруликерфенвсемьюдживисишарпберу
договорнеподписываюснялигру Заскучал
наш завод. Он опять без наград…»
НОВЫЙ ВЗГЛЯД
Что хочу? Новый взгляд,
так что веки болят.
Что хочу? Ренессанс.
Стань, Одесса, Рязань,
духовной Тосканой для
нас!
Чтоб потомкам не алчь
мы оставили — ярчь,
как Блаженного ананас.
В «Новой
жизни», как злак,
зеленел новый взгляд.
Новый взгляд породил
Ренессанс.
Я как столб философский
хочу открыть,
башню Сухареву
воскресить.
Против чтоб Склифосовки
алела,бела,
НТР эпохи Петра.
Я хочу, чтобы дом,
не испортив земли,
на воздушной подушк парил,
что зоил не корил
за отрыв от Земли —
за отрыв бы от неба
корил.
Новый взгляд! Новый
взгляд
не приемлет сатрап,
в этом Федоров мне
собрат.
20 млн. близоруких,
слепых вполне.
Прорезается зренье в
стране.
Я приехал к нему
еще в травлю и свист.
Он похож на бобра. Некрылат.
В робе, как космонавт,
запустив свежий твист,
он пилоту врезал новый
взгляд.
Я хочу, чтоб ушла
человечья нужда,
не дожить до получки
когда.
Нет эпохи палочной
деревень,
когда шел «за
палочки» трудодень.
Разве алчь, если хочется жить по-людски?
Если только не алчна
душа,
что создал, получи — от
машины ключи
и брильянт в нефальшивых
ушах.
Каждой женщины
ласково-трудная жизнь
непременно должна быть
одета,
если ночью — в Веласкеса
кисть,
если днем — то в костюм
от Кардена.
Одеваясь, живя, страдая,
достигайте уровня
мирового нестандатра!
(Одеколон
«8-е Марта»
перекрыл все мировые нестандарты.)
По дорожке бежит
мировой нестандарт.
Загорая, лежит
мировой нестандарт.
Мировой нестандарт
поступил в дефицит.
Молодой Нострадам
педсовету дерзит.
Мне дороже ондатр
среди ярких снегов
мировой нестандарт
нестандартных умов.
Чтобы мир не взорвать,
нужен
в век моровой
новый взгляд, новый
взгляд,
нестандарт мировой.
ЛЕТЯТ ВОРОНЫ
Миграция ворон! Миграция
ворон!
Несется в небесах шоссе
из черных «Волг».
Базарчик разорен. Пуст в Ховрине перрон,
Элктропоезд встал и в темноте
заглох.
Когтей невпроворот. Детей надо беречь!
О чем ты каркаешь на нами, серый смерч?
То, может, бюрократ,
неизмерим числом,
несется из хором,
ненастьями сметен?
Они меняют курс.
Сломался ход природ.
Куда несешься, мрак? На
Керчь или покров?
Ты помнишь — крот в
пенсне, плетя переворот,
направил на Москву
миграцию воров?
А может, графоман
несется напролом?
Вся улица Воровского
усыпана пером.
Над нами небеса кричали
в мегафон:
«Следите за детьми! Миграция ворон».
Ты сдочкой
своей в кляске шла двором,
Ее ты от небес прикрыла
животом.
И по твоей спине,
содравши кожи ком,
промчалсь бороной миграция ворон.
Когда-нибудь на пляж
придете вы вдвоем.
Проступит сквозь загар
узор иных времен.
И на ее вопрос ты лишь
пожмешь плечом:
«Как жаль несчастных птиц! Миграция ворон».
Если алчь
со временем собирается в золото, то. думаю, бескорыстность собирается художниками и становится
духовными ценностями. На всенародные стредства был
построен храм Христа Спасителя в честь победы над Наполеоном. Бескорыстным был
дар Третьякова городу своего детища. В свое время мне приходилось писать о том,
что здание Третьяковки гибнет от сырости. Сейчас Москва решительно взялась за
его перестройку, разрубив гордиев узел волокиты. Пунцовому
серду Замоскворечья будут вставлены новые клапаны.
Практически воздвигается новое здание. Но как бережно надо строить и
реставрировать — ведь идет операция на сердце! Демонтированный Демон, верещагинский «Апофеоз», философский
Филонов на 4 года переезжают в запасник. Меня пригласили взглянуть последний
раз на старые стены перед переселением самого большого полотна — шедевра
Александра Иванова. Я шел к Галерее через перерытые улицы и переулки — скоро
здесь будет заповедная пешеходная зона. Как тревожно стало в опустевших залах!
Все знали, что этонеобходимо и к лучшему, но какая-то
грусть была, что-то уходило вместе со стенами, пропитанными дыханием стольких
людей и лет.
ПЕРЕД РЕМОНТОМ
В год приближения Галлеи
прощаюсь с Третьяковской
галереей.
Картины сняты. Пусты
анфилады.
Стремянкой от последнего
холста
спускался человек,
похожий на Филатова.
Снимали со стены «Явление
Христа»
Рыдают бабы. На стенах
разводы.
Ты сам статьями торопил
ремонт.
«Явление
Христа» уходит от народа
в запасный фонд.
Ты выступал, что все
гниет преступно,
чего ж ты заикаешься от
слез?
Последним капитан уходит
с судна —
непонятый художником
Христос.
Художнику Христос не
удавался.
Фигуркой, исчезающей из
глаз,
вы думали — он
приближался?
Он, пятясь, удаляется от
вас.
До нового свиданья,
Галерея!
До нового чертога,
красота.
Не нам, не нам ты
явишься, Галлея.
До новых зрителей, «Явление
Христа».
На улицу, раздвинув
операторов
и запахнув сатиновый
хитон,
шел человек, похожий на
Филатова.
Я обознался. Это был не
он.
ДИАГНОЗ
Год уже, как столкнулся
я с ужасом рва.
Год уже, как
разламывается голова.
Врач сказал, что я нерв
застудил головной,
хожу в шапочке
шерстяной.
Джуна водит ладонями над
головой,
говорит: «Будто
стужей несет ледяной!»
Оппонент мой хрюкает, мордой вниз:
«Говорил я, что холоден модернизм».
Неужели застуда идет изнутри?
И могильная мысль может
мозг изнурить?
Во мне стоны и крик,
лютый холод миров.
Ты куда ведешь, ров?
СХВАТКА
Лязг зубов и лопат. У 10-й
версты
нас закапывают мертвецы.
Старорыл с новорылом,
копай за двоих!
Перевыполним план по закопке живых!
Труд, как в тропиках —
до трусов.
Аэробика мертвецов.
Кто свой палец отсек,
кто идет вперехват.
Кто хоронит модёрн,
кто копает под МХАТ.
Дёрн, как правду, —
вверх дном! —
Первый кто бросит ком?
Вслед им ведьмы летят на
лопатах верхом…
Справедливый плакат
водружен над шестом:
«Мертвецов
— большинство,
а живых — меньшинство».
Поживей прохрипим:
«Панихиду
живым!»
Я улыбок зубастых не
знал широчей.
Аллилуйщик — теперь
мастер смелых речей.
Жмут с лопатою
грейдерной, мудрецы.
Закопают страну — только
не удержи!
Но живой поднимается
землекоп
вперехват мертвецам —
Пастернак, и — горбат от
лопат — Смеляков,
и сажающий вишню пацан.
И небесный народ
рядом с ними идет,
кто рискует не за
металл,
чьей саперной лопаткою
вертолет
смерть реактора закопал.
Мертвецы и творцы,
мертвецы и творцы —
вечный бой: вечный риск,
вечный дых!
Искры встречных лопат от
Тверцы до Янцзы,
схватка мертвых лопат и
живых.
Пастернак, ты терновник
к забору садил,
бескорыстные брюки заправив в сапог.
И варнак не достал тебя
меж светил.
Стал лопаты венец — твой
венок.
Как он в слове весом,
мой неалчный народ.
Не случайно венцом он
лопату зовет.
Подымите ее вверх венцом
над собой —
вы увидите женщину с
русой косой.
Отвернулась спиною.
Глядит на закат.
До земли опускается
стержень косы.
За тебя на закате
сраженья кипят —
мертвецы и творцы,
мертвецы и творцы.
Это все матрици-
рует «аз,
буки, рцы»
на холстах плащаниц, в адресах медресы.
Есть две нации — как ты
ни мельтеши —
мертвецы и творцы,
творцы и мертвецы.
Я живу невпопад.
За удары — мерси?
Но за новый твой взгляд
мои годы летят.
Уходящего века читаю
кресты
в инициалах скрещенных
лопат.
У отверстой версты
мертвецы и творцы.
Нет границы у бытия.
Века двадцать какого-то
об изразцы
обломилась лопата моя.
ФИНАЛ
Жизнь — сюжета финал.
Суд порок наказал.
Люд к могиле спешит.
Степь горчит.
К ней опять скороход
в тряпке заступ несет.
И никто не несет
гиацинт.
ЭПИЛОГ
Я всю мерзость собрал на
страницы, как врач,
чтобы жечь тебя, алчь.
Разве рукописи не горят?
Еще как полыхают!
Вечны авторы, говорят.
Еще как подыхают.
Ляг, созданье,
в костер Соколиной горы.
Алчь, гори!
Все четыре героя в меня
глядят —
Ров, Алчь,
Речь, Взгляд.
— Ты быть Гойей стремился для русской зари.
В пепле корчатся упыри.
Друг твой за бок
схватился. В душе — волдыри.
Или сам ты горишь
изнутри?
Это ревность твоя приглашает на ланч,
что подпольной натурой
была.
Это алчь,
это алчь, это хуже, чем алчь,
твою жизнь искривило
дотла.
— Ты сгубила товарища
моего.
Честолюбничай, корчься, ячь!..
Словно взгляд или чистое
вещество,
Над огнем выделяется алчь.
Я увидел, единственный
из людей,
вроде жалкой улыбки
твоей.
Совмещались в улыбке той
Алконост,
и Джоконда, и утконос.
А за ней, словно змей ожиревший, плыло
бесконечное тело твое.
И я понял, что алчь —
это ров, это ров,
где погиб за народом
народ.
Помогите — кричали из
черных паров.
И улыбка раскрыла твой
рот.
И увидел я гибкое жало
твое,
что лица мне касалось аж.
Помню, жало схватил
и поджег, как фитиль —
до Камчатки вспыхнула алчь
«Амнистируй,
палач…
Три желанья назначь…»
«Три желания? Хорошо!
Чтобы сдохла
ты, алчь.
Не воскресла чтоб, алчь
И еще —
чтоб забыли тебя
в мире новых страстей.
В веке чистом, как альт,
спросит мальчик в
читалке,
смутив дисплей:
«А что значит слово "Алчь"?»
Симферополь — Москва.
Декабрь 1985 — май 1986
г.
По публикации в журнале «Юность» № 7, 1986
г.
Прислал