Вернуться в оглавление


Переезд

Поднял глаза я в поисках истины,
пережидая составы товарные.
Поперек неба было написано:
"Не оставляй меня".

Я оглянулся на леса залысины -
что за привычка эпистолярная?
"Не оставляй меня, - было написано
на встречных лицах, - не оставляй меня".

"Не оставляй", - из окошек лабали.
Как край полосатый авиаоткрытки,
мелко дрожал слабоумный шлагбаум:
"Не оставляй..." Было все перекрыто.

Я узнаю твою руку заранее.
Я побежал за вагонным вихлянием.
Мимо платформы "Не оставляй меня"
плыли составы "Не оставляй меня".


* * *
Ах, переход в полосках белых
асфальта между двух канав!..
Лежала улица и пела,
кусок тельняшки показав.


Свет

Можно и не быть поэтом
Но нельзя терпеть пойми,
Как кричит полоска света,
Прищемленного дверьми!


* * *
Вызывайте ненависть на себя почаще,
пусть кому-то нежному достанется счастье.

Под прицелом снайпера закурите "Мальборо"
и четверостишие напишите набело

Вызывайте ненависть тем, что выживаете.
Пусть прицелы пляшущие скажут - вы из ваты.

И скажите с нежностью снайперу всемирному:
"Расстрелял всю ненависть?
Тебе легче, милый?"

1980


Кабинет

Как хорошо найти
цветы "ни от кого"!
Всю ночь с тобой на ты
фиалок алкоголь.

Ничьи леса и гать
вздохнули далеко.
Как сладостно слагать
стихи ни для кого!


Кузнечик
М. Чаклайсу

Сыграй, кузнечик, сыграни,
мой акустический кузнечик,
и в этих музыках вкуснейших
луга и август сохрани.

Сыграй лесную синеву,
органы лиелупских сосен
и счастье женщины несносной,
которым только и живу.

Как сладостно, обнявшись, спать!
А за окошком долго-долго
в колках древесных и восторгах
заводит музыку скрипач...

Сыграй зеленый меломан.
Роман наш оркестрован грустью,
не музыкальная игрушка,
но тоже страшно поломать.

И нам, когда мы будем врозь,
дрожа углами ног нездешних,
приснится крохотный кузнечик -
как с самолета Крымский мост.

Сыграй, кузнечик, сыграни...
Ведь жизнь твоя еще короче,
чем жизни музыкантов прочих.
хоть и невечные они.

Мать

Я отменил материнские похороны.
Не воскресить тебя в эту эпоху.

Мама, прости эти сборы повторные.
Снегом осело, что было лицом.
Я тебя отнял у крематория
и положу тебя рядом с отцом.

Падают страшные комья весенние
Новодевичьего монастыря.
Спят Вознесенский и Вознесенская -
жизнью пронизанная земля.

То, что к тебе прикасалось, отныне
стало святыней.
В сквере скамейки, Ордынка за ними
стали святыней.
Стал над березой екатерининской
свет материнский.

Что ты прошла на земле Антонина?
По уши в ландыши влюблена,
интеллигентка в косынке Рабкрина
и ермоловская спина!

В скрежет зубовный индустрий и примусов,
в мире, замешанном на крови,
ты была чистой любовью, без примеси,
лоб-одуванчик, полный любви.

Ты - незамеченная Россия,
ты охраняла очаг и порог,
беды и волосы молодые,
как в кулачок, зажимая в пучок.

Как ты там сможешь, как же ты сможешь
там без родни?
Носик смешливо больше не сморщишь
и никогда не поправишь мне воротник.

Будешь ночами будить анонимно.
Сам распахнется ахматовский томик
Что тебя мучает Антонина,
Тоня?

В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.
Я ощущаю присутствие в доме.
В темных стихиях ты наша заступница,
Тоня...

Рюмка стоит твоя после поминок
с корочкой хлебца на сорок дней.
Она испарилась на половину.
Или ты вправду притронулась к ней?

Не попадает рифма на рифму,
но это последняя связь с тобой!
Оборвалось. Я стою у обрыва,
малая часть твоей жизни земной.

"Благодарю тебя, что родила меня
и познакомила этим с собой,
с тайным присутствием идеала,
что приблизительно звали - любовь.

Благодарю, что мы жили бок о бок
в ужасе дня или радости дня,
робкой любовью приткнувшийся лобик -
лет через тысячу вспомни меня".

Я этих слов не сказал унизительно.
Кто прочитает это, скорей
матери ландыши принесите.
Поздно - моей, принесите - своей.

1983

Вступление
Нам предзакатный ад загадан.
Мат оскверняет нам уста.
Повторим тайно, вслед за Гайдном
последние семь слов Христа.
Пасхальное вино разлейте!
Нас посещают неспроста
перед кончиною столетья
прощальные семь нот Христа.
Не "Seven up" нас воскресили.
В нас инвестирует, искрясь,
распятая моя Россия
the seven last words of Christ.
Пройдут года. Мой ум затмится.
Спадет харизма воровства.
Темницы распахнет Седмица -
последние семь снов Христа.
Он больше не сказал ни звука.
Его посредник - Красота.
Душа по имени Разлука -
последнее из слов Христа.

Вижу

В небесах фигура гасла.
Кто-то. Господи, свисал.
Будто кто на небе галстук,
белый галстук повязал.
И невидимую шею
Обнимали две руки
запоздавшим утешеньем
и просили: "Помоги!"
На подколадке хорошели
от заката ободки.
Так недолго продолжалось.
Незамеченное злом,
сострадание осталось,
туго стянуто узлом.

Мефистофель

Я приду к тебе в черной мантии,
в черных джинсах - привет фарце!
Все пощечины, как хиромантия,
отпечатались на лице.
Я приду к тебе в мантии черной
и в Малевиче набекрень.
Ты раздвинешь меня, как шторы,
начиная свой новый день.

Зал Чайковского

В Зале Чайковского лгать не удастся.
Синие кресла срываются с круга -
белой полоскою, как адидасы.
Здесь тренируется Сборная духа.

Люди поэзии, каждую осень
мы собираемся в Зале Чайковского.
В черных колечках пикируют осы
к девочке в стрижечке мальчуковой.

Государство раздело интеллигенцию
почти догола, точно в Древней Греции.
Климат не тот. Холодает резко.
В плюшевых креслах согреем чресла...

Сытый толкает тележку с провизией,
родине нищей сочувствие выразив.
Цензоры с визгом клянут телевизоры,
не вылезая из телевизоров.

Гарри, сфугуйте над горькою оргией!
Не обеспечивают охрану
правоохранительные органы.
Может, спасет нас молитва органа?

Зал этот строился для Мейерхольда.
Сборная духа пошла под дуло.
Нынче игра в обстановочке холода.
Не проиграй ее, Сборная духа.

* * *
Корректива готовален.
Коллективный гобелен.
Одиночка гениален.
Если жребий - гибелен!


ЭПИСТОЛА С ЭПИГРАФОМ

Была у меня девочка -
как белая тарелочка.
Очи - как очко.
Не разбей ее.


Ю. П. Любимову

Вы мне читаете, притворщик,
свои стихи в порядке бреда.
Вы режиссер, Юрий Петрович.
Но я люблю Вас как поэта.
Когда актеры, грим оттерши,
Выходят, истину поведав,
Вы - Божьей милостью актеры.
Но я люблю вас как поэтов.
Тридцатилетнюю традицию
уже не назовете модой.
Не сберегли мы наши лица.
Для драки требуются морды.
Таганка - кодло молодое!
Сегодня с дерзкою рассадой
Вы в нашем сумасшедшем доме
решились показать де Сада.
В психушке уровня карманников
Содома нашего, позорища
де Сад - единственный нормальный.
И с ним птенцы гнезда Петровича.
Сегодня, оперив полмира,
заправив бензобак петролем,
Вы придуряетесь под Лира.
Но Вы поэт, Юрий Петрович.
Сквозь нас столетье просвистело.
Еще не раз встряхнете Вы
нас лебединой песней - белой
двукрылой Вашей головы...
То чувство страшно растерять.
Но не дождутся, чтобы где-то
во мне зарезали Театр,
а в Вас угробили Поэта.


* * *
Ко мне юнец в мои метели
из Севастополя притопал.
Пронзил наивно и смертельно
до слез горчащей рифмой "тополь".
Вдруг, как и все, я совесть пропил?!
Крым подарили - и не крякнули.
Утопленник встает, как штопор.
На дне, как пуговицу с якорем,
мы потеряли Севастополь.


Жемчужинка
Очнись, жемчужина - мое тайное
национальное достояние.
Нас разделяют не расставания -
национальные расстояния.
Глаза выкалывая стамескою,
плача над беженкой Кустаная,
мы - достояние Достоевского,
рациональное отставание.
Мы, как никто, достаем свою нацию,
стремясь то на цепь, то на Сенатскую.
А ты живешь иррационально -
глазами отсвета цинандали.
Душа в подвешенном состоянии,
как будто чинят "жигуль" над ямою.
Вокруг все тайное стало явное,
в тебе все явное станет тайною.
То сядешь с телеком на ставку очную,
а то в истерике дрожишь до кончика.
Живи, как хочется, ну, а не хочется -
"Вот дверь, вон очередь..."
Я плач твой вытер. Сними свой свитер.
Не рвись в Австралию и Германию.
Я не хочу, чтобы ты стала
интернациональное достояние.

Цикл прислал Александр Свирилин

 

В оглавление

На главную страницу