7

Вознесенский не искал врагов, он не был драчуном по природе, задирой. Ни в стихах, ни в быту он практически никогда не говорил о людях плохо, неуважительно. Когда его провоцировали, указывая на бездарность какого-то поэта, он всегда отвечал: «У него есть своя аудитория». Но если нужно было заступиться «за други своя», он мог это сделать. Так, он в очень резкой форме «выговорил» Ж.-П. Сартру (отозвав в сторонку на посвященном знаменитому писателю вечере в ЦДЛ) за его нападки на Пастернака. Мог демонстративно не подать руки члену правления Союза писателей за его донос в ЦК. И в стихах назвал поименно трех-четырех литературных ретроградов, но и тогда обличал он не столько людей, сколько явления, не столько врагов, сколько вражеские лагеря. Личного участия требовали гражданская позиция, политика, история. В этом смысле враги у Вознесенского никогда не переводились и никуда не делись.

Партийной (и писательской) номенклатуре была неприемлема не только гражданская позиция Вознесенского, для нее враждебен был самый строй его стихов, даже если в них прямо не затрагивалась политика, — потому что в нем была свобода, он учил свободе. А это было опаснее политических деклараций. Впрочем, и гражданскую свою позицию Вознесенский всегда высказывал с бесстрашной прямотой.

С гражданской позицией определяться в 1953 году двадцатилетнему поэту было и легко, и трудно одновременно. Где истина — более или менее ясно, но ясна ли эта истина обществу — сомнительно.

В советском обществе, в его публичном пространстве, достигнуто полное единомыслие. Об оппозиции говорить не приходится, она была уничтожена еще в тридцатые годы. Но каждый человек, насмерть испуганный страхом, уже в подсознании давил в себе всяческие сомнения в справедливости существующего строя. В среде городских служащих было принято в праздники, когда есть гости, поднимать первый тост за Сталина. Полное отсутствие политических анекдотов, ведь за них сажали. Атмосфера доносительства. Ты не донесешь — на тебя донесут.

Миллионы людей сидят в лагерях, но народ в своей массе об этом не знает. Действительно не знает, поскольку каждая семья, в которой кто-то сидит, никому и полслова об этом не скажет. О масштабах репрессий — откуда было догадаться?

Советский Союз полностью отделен от мира, в стране полная информационная блокада. Коротковолновых приемников, на которых вещают западные радиостанции, у людей почти нет. Все остальное — газеты, радио, фильмы (телевидения еще не было) — абсолютный официоз. Люди смотрят нарядные фильмы о счастье и думают, что только в их городишке этого нет, но где-то ведь есть...

Деревенская нищета, голод, и на этом фоне — «стройки коммунизма» — каналы, гигантские ГЭС, закрытые города для атомной промышленности, построенные заключенными.

И вот — смерть Сталина 5 марта 1953 года. Умер «гениальный продолжатель дела Ленина, отец народов, большой ученый, великий кормчий, автор и кузнец Победы». Страна совершенно искренне рыдает. Вся, кроме заключенных с одной стороны (в лагерях устраивают тихие праздники) и членов Политбюро с другой (им рыдать некогда, им предстоит дележ власти). А еще через три года — доклад Хрущева на ХХ съезде о культе личности. Доклад закрытый, «секретный», но при этом его текст зачитывается на партийно-комсомольских собраниях и о его содержании становится известным практически всему населению страны. Опять двусмысленность, построенная на лжи. Вот как воспринял эти события Вознесенский:

Не надо околичностей,

не надо чушь молоть.

Мы — дети культа личности,

мы кровь его и плоть.

Мы выросли в тумане,

двусмысленном весьма,

среди гигантомании

и скудости ума.

Отцам за Иссык-Кули,

за домны, за пески

не орденами — пулями

сверлили пиджаки.

И серые медали

довесочков свинца,

как пломбы, повисали

на души, на сердца.

Мы не подозревали,

какая шла игра.

Деревни вымирали.

Чернели вечера.

И огненной подковой

горели на заре

венки колючих проволок

над лбами лагерей.

Мы люди, по распутью

ведомые гуськом,

продутые, как прутья,

сентябрьским сквозняком.

Мы — сброшенные листья,

мы музыка оков.

Мы мужество амнистий

и сорванных замков.

Распахнутые двери,

сметенные посты.

И ярость новой ереси,

и яркость правоты.

1956

Гражданская позиция высказана предельно ясно. И сразу же обнаружились враги. Стихотворение было напечатано только в новейшие времена (но активно ходило в списках в 1960-е). Заметим, что Вознесенский, не упрощая, говорит не «вы — дети культа личности», а «мы — дети культа личности». Враги не названы, сталинисты затаились, они проявят себя уже после отставки Хрущева, но не явно, а по-прежнему лживо-двусмысленно. Они почему-то неистребимы, они пережили поэта. (Они проявляются сегодня казалось бы в карикатурном виде, но нельзя закрывать глаза на то, что после 2000 года опросы показывают большую популярность фигуры Сталина). А в те годы главным оружием против сталинистов стала фигура Ленина. Его представили Анти-Сталиным, это было достаточно эффективное оружие, в этом сошлись Хрущев и интеллигенция, только так можно было поколебать образ «отца народов», твердо сложившийся в народных массах. Отсюда и «Уберите Ленина с денег» Вознесенского, и «Братская ГЭС» Евтушенко, и «Комиссары в пыльных шлемах...» Окуджавы.

Со временем ленинская тема и идеологема «Революция больна, Революция продолжается» перестали быть универсальным ключом как для осмысления прошлого, так и для движения в будущее. Вознесенский понял это раньше многих. Он не мог принять режим, с самого начала основанный на насилии, с самого начала пустивший корни в инстинкты толпы, отравивший миазмами лжи духовную атмосферу.

«Ядерная» аудитория Вознесенского — технари, физики, интеллектуальная элита — никуда не делась, именно эти люди не только сыграли значительную роль в диссидентском движении, но и возглавили мирную демократическую революцию конца 1980-х — начала 1990-х годов.

На «втором фронте» той самой «отечественной войны» противниками Вознесенского стали те литераторы, которые позиционируют себя «определяющими патриотическое, почвенное, русское начало в современной поэзии со здоровый “присадкой” имперской государственной идеи»[1]. Эти люди писали статьи и письма в ЦК КПСС, обвиняя Вознесенского в отсутствии патриотизма, воспевании Запада и даже в работе на израильскую разведку. У Вознесенского эхо этой войны звучало в стихах.

Мудрость коллективная хороша методою,

но не консультируйте, как любить мне родину.

(И когда усердные патриоты мнимые

шлют на нас публичные доносы анонимные,

просто из брезгливости природной

не полемизирую с оборотнем.)

(«Андрей Полисадов», 1979)

Не верю я в твое

чувство к родному дому.

Нельзя любить свое

из ненависти к чужому.

(«Критику», 1979)

Любовь к Родине — человеческое чувство, патриотизм — политическая позиция. С кем плечом к плечу на этих позициях Вознесенский?

С Лермонтовым:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой…

С Львом Толстым: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти»[2].

И — «сверху кое-что еще»[3]: «Нет Иудея, ни Еллина, нет раба, ни свободного, нет мужчины и женщины; ибо все вы — одно во Христе Иисусе» (Гал. 3: 28).

Это одна из основных идей христианства. Наверное, самая многострадальная идея. Она выражена святым апостолом Павлом с максимализмом, свойственным многим высказываниям самого Христа, таким как “Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов” или “Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую”. Эти максимы высказаны не для того, чтобы их немедленно буквально исполняли, но для направления мысли и душевного движения. Эти мысли призваны постоянно беспокоить человека, не давать ему останавливаться в душевном совершенствовании.

Казалось бы — что может быть выше любви к Родине? Этот вопрос звучит в России как риторический, заранее предполагающий, что “выше счастья Родины нет в мире ничего”. Но для верующего человека есть иной, вполне определенный ответ: любовь к Богу превыше всего.

Означает ли это, что верующий человек любит Родину меньше, чем неверующий патриот? Разумеется, это не так. У христианина любовь к Родине, истинный патриотизм, одухотворены высоким светом и осмысленны. Можно сказать, что в эпоху атеизма в любовь к Родине вылилось у всех нас нереализованное религиозное чувство. Однако следует помнить, что власть слишком часто использовала это чувство в своих корыстных целях. Ради любви к Родине гибли люди и на неправедных войнах.

«Нельзя любить свое из ненависти к чужому» — это не только эпиграф к, увы, актуальным дискуссиям о патриотизме. Это и руководство для повседневной жизни человека, идущего к Богу, — испытание себя на любовь.

Отец мой небесный, Время, испытывал на любовь.

Созвездье Быка горело. С низин подымался рев —

в деревне в хлеву от ящура живьем сжигали коров.

Отец мой небесный, Время, безумен Твой часослов!

На неподъемных веках стояли гири часов.

Пьяное эхо из темени кричало, ища коробок,

что Мария опять беременна, а мир опять не готов...

Вольноотпущенник Времени вербует ему рабов.

(«Вольноотпущенник времени»)

В мировоззрении Толстого, в христианском мировоззрении задача искусства — исправление нравов. Нравственность отдельного человека служит основой морали общества. «Мораль слагается не из принципов, более или менее удачно выраженных. Поэзия поучения, внушающая к нему любовь, имеет гораздо больше значения, чем самое поучение, взятое как отвлеченная истина. Принципы, заимствованные Иисусом у Его предтечей, производят в Евангелии совсем другое впечатление, нежели в древнем Законе или в Талмуде. Евангельская мораль, как ни мало было в ней оригинального, в том смысле, что ее можно было бы всю целиком составить из более древних нравственных начал, тем не менее, остается высшим продуктом творчества человеческого духа, лучшим из кодексов совершенной жизни, какие когда-либо были составлены моралистами»[4]. «Выход в религиозную традицию, в литургические интонации», о котором говорит Вознесенский в процитированном выше интервью Д. Быкову, был для Вознесенского естественен. Это был собственный путь к Богу и одновременно миссионерство среди язычников, поскольку антирелигиозная пропаганда в течение жизни трех поколений сделала население России именно язычниками, идолопоклонниками.

Не всем понравился этот новый Вознесенский. Образовался еще один фронт, где его противниками (чаще всего скрытыми) стали в том числе и бывшие союзники.

Те, кто не только против клерикализма, но против христианской Церкви вообще. Те, кто не только против морализаторства и проповедей «в лоб», но вообще против отстаивания моральных ценностей. Не только против идолопоклонства, но не признают никаких авторитетов, никаких центров притяжения. Не только против любых общностей от стада до коллективизма, но настаивают на безудержном индивидуализме. Те, кто, провозглашая религиозный плюрализм, сеют презрение к тем, в ком видят любовь к Пути, Истине и Жизни.

Они называют себя по-разному: агностиками, релятивистами, индивидуалистами, постмодернистами. Но эти самоназвания со временем их не устраивают, поскольку выдают принадлежность к типу. А тип неизбежно образуется, когда постмодернистов или записных индивидуалистов становится достаточно много, когда у них обнаруживаются общие вкусы и общие поклонники.

Постмодернистские общности образуются по сетевому принципу, это предопределяет их успех в эпоху стремительного развития средств коммуникации, недаром наши времена часто называют эпохой постмодерна. Людских ресурсов в избытке: Людей толпы привлекает возможность высказывать мнение, приобретенное не в результате собственного анализа, а почерпнутое в сети, тем самым из профана превратиться в члена группы влияния. Важно понять, кого следует хвалить, а кого ругать. Ты не команду получаешь, как в центристских общностях, а сигналы от соседей по сети, ты сам должен выбрать то, что будешь ретранслировать и какой метод травли изберешь против врага. Особенно дружному остракизму подвергаются рационально мыслящие модернисты. Журналисты упоминают гениального поэта только наряду с заурядностями, литературные критики не анализируют его творчество, чиновники не включают его в школьные учебники. И никаких заговоров, никаких кампаний, просто в сети нападающих больше, чем защитников.

Один в поле воин.

Раз нету второго,

не вижу причины откладывать бой.

Единственной жизнью

прикрыта дорога.

Единственной спичкой гремит коробок.

Один в поле воин. Один в небе Бог.

Вас нет со мной рядом,

дозорных отряда.

Убиты. Отправились в вечный покой.

Две звездочки сверху

поставите свечкой

тому, кто остался доигрывать бой.

Дай смерти и воли,

волшебное поле.

Я в арифметике не силен.

Не красть вам Россию,

блатные батыи.

И имя вам — свора, а не легион.

И слева и справа

удары оравы.

Я был одинок среди стужи ночной,

Удары ретивы —

теплей в коллективе!

И нет перспективы мне выиграть бой.

Нет Сергия Радонежского с тобою,

Грехи отпустить

и тоску остудить.

Один в поле воин, но если есть поле—

то, значит, вас двое,

и ты не один.

Так русский писатель — полтыщи лет после,

всей грязи назло—

попросит развеять его в чистом поле

за то, что его в сорок первом спасло.

За мною останется поле великое

и тысячелетья побед и невзгод.

Счастливым моим, перерезанным криком

зову тебя, поле!

Поле придет.

1980[5]

[2] Толстой Л. Н. Христианство и патриотизм // Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений. М., 1992. Т. 29.

[3] Стихотворение «Не забудь» (№ 337).

[4] Ренан Э. Жизнь Иисуса. Киев, 1905. С. 34.

[5] «Дозорный перед полем Куликовым». Впервые: Юность. 1980. № 6. С. 11.