8. Из телевизионной передачи «Диалоги о
поэзии. Андрей Вознесенский». Первый канал, 17 октября
«В письмах затрагивается вопрос о понятности искусства. Вообще, вопрос о понятном и непонятном в искусстве — это вопрос непростой. Он всегда возникал, и это только кажется, что непонятны классики XX века, такие, как, предположим, Шостакович, или, например, наш астрофизик Чижевский, или искусство, предположим, Маркеса непонятно. Вопрос понятности и непонятности в искусстве относится и к классикам.
Вот, предположим, возьмем Пушкина. Пушкин — гений и символ высокой простоты. Но так ли он прост, как кажется с первого взгляда? Вот хотя бы стихи его “Прозерпина”. Это 24-й год, период расцвета Пушкина. Стихи посвящены, как вы помните, сложным отношениям Пушкина с семейством Воронцовых.
Плещут волны Флегетона,
Своды тартара дрожат:
Кони бледного Плутона
Быстро к нимфам Пелиона
Из Аида бога мчат.
..........
И Кереры дочь уходит
И счастливца за собой
Из Элизия выводит
Потаенною тропой.
Так ли уж все здесь понятно современному читателю, да и читателю той эпохи? Я думаю, что не все мгновенно ответят, что такое Флегетон, тартар, Плутон, Пелион, Аид. И здесь дело не только в том, что нужно знать древнюю мифологию и историю искусств. Глубже, глубже дело обстоит. Нужно иметь внутренний слух, надо прислушаться как звучат эти стихи:
«Во-о-олны Флегето-о-она, сво-о-оды тартара дрожат». Здесь в слове «своды» так и чувствуется эхо подземного царства. В слове «своды» уже звучит «воды». Так и кажется: «сво-о-о-оды — во-о-оды». Пушкин чувствовал это внутренним слухом. Или дальше:
И Кереры дочь уходит,
И счастливца за собой
Из Элизия выводит...
Здесь не просто поставлены два слова. Посмотрите, как гулко, как эхо одного слушается в другом. «Счастли-и-вца — Эли-и-зия» — опять эта тайна, этот внутренний слух Пушкина.
Вообще, чем больше читаешь Пушкина или Блока, допустим, тем большие горизонты открываются нового и нового понимания. Я, например, когда читаю и перечитываю Блока, как бы открываю новый и новый мир для себя, и думаю, что это неисчерпаемо. Поэзия, как и жизнь — она непознаваема до конца, и все время познается и познается своими новыми гранями.
Мне кажется, что поэзия, как и жизнь — это магический кристалл, это структура гармонии, и когда мы постигаем поэзию, ее сложный спрятанный смысл, мы учимся понимать смысл жизни. Это не просто — поэт дает ответы на какие-то конкретные вопросы жизни, нет. Он просто дает метод познания, метод мышления, и человек в каждом своем проявлении — в экономических вопросах, политических, лирических — пользуется этим методом, ищет уже свои ответы на вопросы жизни сегодняшнего дня, дня завтрашнего.
У стихотворения бывает несколько рождений. Вот его напишешь, потом первое прочтение, потом печатается оно. Это всегда... Оно какое-то чужое для тебя становится и поворачивается совершенно другими гранями. Не зря говорили, что искусство — это загадка, красота — это загадка. Красота — это воплощенная идея. Красота — это не только понятие эстетическое. Вспомним, что писал о поэзии Федор Михайлович Достоевский: «В поэзии нужна страсть, нужна ваша идея (Достоевский это подчеркнул). И непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит и главное — ничего не значит».
Российская Муза всегда была общественна, исповедальна. Не случайно про Чаадаева говорили, что потребность ума для него есть потребность нравственная. И она не чуралась колокольной набатной ноты, она не чуралась прямой публицистики. Вообще, совесть — это традиция поэзии. Я бы сказал, что поэзия — это откровенность, переходящая в откровение. «Пишите правду», — извечный завет российской литературы. Правда — это не такое простое понятие. Не случайно нет точного перевода русского слова «правда» ни на один язык. Потому что в нем связаны два понятия: и истина, и справедливость.
Толстой писал как-то, что вступление в русскую литературу — это вступление в орден. Надо служить ей. Это не просто написать что-то. Это — жизнь отдается».