ПУЛИ
АВГУСТА
Семьдесят лет стоит за
плечами русской поэзии Август, роковой
кровавый месяц, пробитый пулей,— ровно 70
лет назад, в августе 1921-го, расстреляли
Николая Гумилева. В начале августа
арестовали, а 25-го, 26-го или 27-го (точная дата
неизвестна) поэт был расстрелян.
Николай Гумилев стал первым,
с которого начался счет поэтов, убитых
Советской властью,— за ним следуют тени
Осипа Мандельштама (соратника его по
акмеизму), Павла Васильева, Т.Табидзе, Д.
Андреева, Б. Корнилова...
«Темен жребий русского поэта»,— писал потрясенный гибелью Блока и Гумилева М. Волошин, художник и поэт, который ранее не стал стрелять в Гумилева во время их дуэли. И, кто знает, может быть, страна наша до сих пор расплачивается за этот грех, за уничтожение интеллигенции, духовного генофонда нации, и все наши несчастья, может быть,— возмездие за убиенных.
Но
Святой Георгий тронул дважды Пулею не
тронутую грудь.
Две
пули летели в него. Одна, чужая, немецкая,
свернула, обошла поэта. Другая, родная,
нашла. В стихотворении «Рабочий» поэт,
предчувствуя, вздохнул по своему губителю,
христиански простил его, как, наверное,
простил и сынка этого рабочего, метко
вбившего в него пулю.
Петербуржец и парнасец,
Гумилев был поэтом Культуры. Волевой,
зрительный, выпуклый, нарочито монотонный,
умелый гумилевский стих принадлежит к
петербуржской школе поэзии. Она отлична от
московской, стихийно духовной,
орнаментальной школы. Духовная плотскость,
классичность пропорций, прохлада пластики
роднят его с городом Растрелли и Камерона.
Свет белой ночи, спрессованный в мраморные
колонны,— вот его стиль. Еще Брюсов
почувствовал «нарисованные образы» у
Гумилева, «где больше дано глазу, чем слуху».
Голос поэта из общей могилы,
поэта, не погребенного по-христиански,
звучал во многих поздних стихах, даже у
московитян:
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Эти
строки С. Есенина — очарованное эхо
гумилевских строк:
«Что ты видишь во взоре моем,
В этом бледно мерцающем взоре?»
—
«Я в нем вижу глубокое море
С потонувшим большим
кораблем».
Е. Винокуров, эрудит и поэт
военной судьбы, когда-то обратил мое
внимание на то, что самая знаменитая строка
минувшей войны, симоновское «Жди меня и я
вернусь» — рефрен, который полстраны
молитвенно шептало в окопах, а вторая
половина, словно экстрасенсы, пыталась
силой внушения остановить смертельный
полет пули — так вот эта строка,
оказывается, перефразировала гумилевское:
Жди меня. Я не вернусь.
«Пожалуй,
у Гумилева это сказано сильнее»,—
резюмировал Винокуров.
Помню свое волнение от
прочтения первой гумилевской строфы. Я был
в девятом классе. По веяниям тех лет в нашу
школу стали захаживать профессор и
аспирант с филфака МГУ, чтобы вербовать
абитуриентов. «Что там твой Пастернак — ты
Гумилева почитай»,— высокомерно сказал мне
аспирант и дал на ночь запретную брошюрку «Огненный
столп», где на мелованной бумаге мерцали,
как промытый жемчуг, слова. Меня,
воспитанника трамвайных подножек, поразила
и унесла траектория «Заблудившегося
трамвая». Любви к Пастернаку это не
поколебало, но, наверное, я учился
классичности формы и у мэтра акмеизма.
Вообще Гумилев, кстати, как и Лермонтов,
особо любим в подростковом возрасте.
Ныне, слава Богу, Гумилев
переиздан у нас, но мы должны поклониться
тем, кто сохранил Слово его,— и прежде всего
покойному Г. П. Струве, издавшему в
Вашингтоне четырехтомник поэта, подобного
которому при всей нашей гласности и
кооперативности нет до сих пор у нас. Мне
довелось видеть Г. П. Струве в годы, когда
тот готовил III
том собрания, приходилось бывать и читать у
него в Беркли; помню, теперь уже
благоговейно, платиновую воробьиную
бородку этого российского интеллигента,
ключаря культуры.
А вот несколько солдафонское
воспоминание-рапорт штабс-капитана В. А.
Карамзина, который был сослуживцем поэта по
5-му Александрийскому гусарскому полку в 1916
году.
«На обширном балконе меня
встретил совсем мне не знакомый по полку
офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик
Гумилев»,— услышал я среди других слов явки
и понял, с кем имею дело. Командир полка был
занят, и мне пришлось ждать, пока он
освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать
за прохаживавшимся по балкону Гумилевым.
Должен сказать, что уродлив он был очень.
Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и
довольно резкими морщинами под глазами.
Фигура тоже очень невыигрышная: свислые
плечи, очень низкая талия, малый рост и
особенно короткие ноги. При этом вся фигура
его выражала чувство собственного
достоинства.
Я начал с ним разговор и
быстро перевел его на поэзию, в которой,
кстати сказать, я мало что понимал.
— А вот скажите, пожалуйста,
правда ли это или мне так кажется, что наше
время бедно значительными поэтами? — начал
я.— Вот если мы будем говорить военным
языком, то мне кажется, что «генералов»
среди теперешних поэтов нет.
— Ну, нет, почему так? —
заговорил с расстановкой Гумилев.— Блок
вполне «генерал-майора» вытянет.
— Ну, а Бальмонт в каких чинах, по-вашему,
будет?
— Ради его больших трудов ему
«штабс-капитана» дать можно.
Мне думается, что лучшие
поэты перекомбинировали уже все возможные
рифмы,— сказал я, — и остальным приходится
повторять старые комбинации.
— Да, обычно это так, но
бывает и теперь открытие новых рифм, хотя и
очень редко. Вот и мне удалось найти шесть
новых рифм, прежде ни у кого не
встречавшихся...»
Бог с ним, с портретом,
писанным армейской кистью. Да и как
доверять точности мемуаристов, когда один
свидетельствует о «малом росте и коротких
ногах», другая, наоборот, о высоком росте и «длинноногой
хорошей фигуре?» Но интересно: вот каков был
уровень бесед императорского офицерского
корпуса — образованной среды, выделившей
из себя К. Р. и Скрябина. Шла беседа отнюдь не
на уровне «е-твою мать, бляха-муха» —
отечественные офицеры беседовали о рифмах
Блока и Бальмонта. «В описываемый период
поэтическим экстазом были заражены не
только некоторые офицеры, но и гусары»,—
вспоминает другой сослуживец поэта,
полковник С. А.Топоров.
И какое четкое достоинство в самооценке мастера: «Шесть новых рифм». В погоне за ними, за шестеркой этих рифм, он носился и в Абиссинию, и на Двинский фронт.
Не пустыми молитвами
оправдывает человек свою жизнь на земле. На
земном пути своем он должен сам найти хотя
бы несколько духовных зерен — шесть рифм,
или хотя бы две метафоры, или хотя бы один
добрый поступок. Человек должен сотворить
свой духовный мир — по образу и подобию
Божию.
В завещании своем, набросках
неоконченной книги «Теория интегральной
поэтики» поэт писал: «композиция лирики:
при двух данных непременно третье —
личность поэта».
В строфах его видна личность поэта и
офицера.
Шесть рифм.
Два Георгия.
Одна пуля. (Или две?).
Видеом подсвечен мигалкой —
кровавый фон и буквы имени проступают
сквозь пулевые отверстия в белом листе.
В гибельные и
непредсказуемые наши дни мужественные
уроки Гумилева дают нам куда больше, чем
многословные советы политологов. Вот
строки из его поэтического завещания «Мои
читатели», написанного в год смерти:
... когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо...
... А когда придет их последний час...
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда ...
