Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
В морозной хрустальной этой
строке вмерзли живые крик и дыхание.
Лишь сейчас, сто лет спустя, понимаешь, почему поэт, отрешаясь от
всесоюзного преступного помешательства, выбрал своим излюбленным образом
крохотную, летучую, золотую с траурными колечками осу — дикую волшебную
осу-отщепенку?
Почему он написал, чуя гибель, в одном из своих стихов 37-го года:
Вооруженный зреньем узких ос,
Сосущих ось земную, ось земную ...
Акмеистический образ? Не только.
Вслушайтесь, поймите — «ос...» «ос»,—это из наступающей лагерной тьмы,
из небытия общей ямы доносится до нас имя поэта, чтобы не забыли. Чтобы
остаться в нас, чтобы через столетие мы повторили: «Осип, Осип!»
Эти осы мучительно звенят по всем его строкам: «Оссиан», «острог»,
«особь»,—ос, ос, Осип... Как Татьяна писала на морозном стекле вензель «О», так
и он бессознательно вписывает свои «О» в морозные узоры четверостиший.
Современники не поняли его зова. Самоуверенный невежда Павленко,
которого следователь посадил в шкаф подслушивать допрос поэта, писал об этих
стихах в доносе Ежову: «... он не поэт, а версификатор, холодный, головной
составитель рифмованных произведений... Они (стихи.— А. В.) в большинстве своем
холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд,
делает поэзию— нет темперамента, нет веры в свою страну... Не любя и не понимая
их ...» Конечно, мудрено расслышать голос поэта сквозь дверцу шкафа.
Но вернемся к волшебным осам.
Медуницы и осы тяжелую росу сосут...
И вчерашнее солнце на черных носилках несут,—
это он о Пушкине писал, но собственная судьба его неосознанно уже шептала сквозь строки — «ос, ос, Осип...»
Нам остается только имя,
Чудесный звук, на долгий срок ...
Что означает имя для поэта? Да все означает. Повторяю, имя связано со
святцами, со звездами, с гороскопом. В имени любого поэта как бы закодирована
его поэтическая программа, судьба. Поняв это, мы по-новому прочитаем классиков:
А в час пирушки холостой ...
И пунша пламень голубой.
Вы слышите? «Пушкин, Пушкин!» —доносится к нам из тьмы времен. Ведь
именно «Пушкиным», а не «Александром» или «Сашей» называли поэта и друзья и
жена.
Об этом догадываются астрологи и ЭВМщики. Поэтов надо читать так, как
астролог читает звезды. Есть такая наука—нумерология, восходящая к древнему
Китаю, нашедшая тайную связь между именами, числами дня, месяца и года
рождения, судьбой и менталитетом.
«Человеческая самость, кто ты есть — исходит из вашего имени. Она может
быть выражена в том, что заключено в имени. Важно понять смысл. Это
психологическая наклейка на «личности» — читаем мы в книге «Числа как символ
для самораскрытия» Ричарда Вогана. Автор создает систему зависимости судьбы,
имени и чисел рождения. Жаль, автор не знал Хлебникова. Число магично.
Мандельштам мог бы сказать об авторе: «Не его вина, что он слышал музыку
алгебры той же силы, как и живую гармонию».
Мы попробовали подставить числовые данные О. Э. Мандельштама в
нумерологическую систему — получилась поразительно точная картина раковидной
психологии, неконтактной со средой и звездной предназначенностью. Но вернемся к
осам поэзии.
Вот лучшая книга поэта «Tristia», через Овидия предчувствующая
собственную ссылку:
Кто может знать при слове «расставанье»,
Какая нам разлука предстоит?..
Уже босая Делия летит!
И опять, ныне уже из имени любовницы Тиберия, доносится к нам еле
слышный, далекий-далекий смазанный отзвук имени поэта: «Ос...», «дель»...—Осип
Мандельштам.
Оса Культуры не была безобидной. Она жалила отчаянно и героически. Так
случилось, что самый герметичный из поэтов, самый хрупкий, болезненно-ранимый,
обидчивый лакомка, капризный, отнюдь не богатырь, не Рэмбо, написал
единственное в российской поэзии открытое стихотворение против Сталина, за
которое и заплатил жизнью. Он был единственным действительно виновным против
тоталитаризма, среди миллионов наивных невинных жертв.
И написав это самоубийственное стихотворение, он последним словом
последней строки дерзко расписался, чтобы все знали не только о ком эти стихи,
но и чьи: кто автор этого стихотворения «И широкая грудь осетина». Несмотря на
свою фамилию, близкую к распространенному осетинскому «Джугаев», Сталин не был
осетином, но эта заключительная рифма звучит, как подпись поэта «Осип» —
подпись под смертельным приговором себе. Оборванное «ос» ...
Крохотная фигурка Мандельштама стала модулем человеческой личности в
безликое время.
Мастер речи, оса Культуры, он любил слова «воск», «соты». Оса его
обручала. Думаю, и для близких поэта она была внутренним заговорщическим кодом.
Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду, в три часа!
Уколола палец безымянный
Мне звенящая оса.
Я ее нечаянно прижала,
И, казалось, умерла она.
Но конец отравленного жала
Был острей веретена.
О тебе ли я заплачу, странном,
Улыбнется ль мне твое лицо?
Посмотри! На пальце безымянном
Так красиво гладкое кольцо.
Это ахматовское стихотворение помечено 1911 годом. 1911-й — год
знакомства Ахматовой и Мандельштама. Как и в черном кольце, в болевом кольце —
предчувствие. Этой болью Ахматова была окольцована на всю жизнь.
Какая российская была его оса!
В ней «желтизна правительственных зданий» Петербурга «и пятиглавые
московские соборы с их итальянскою и русскою душой», которые они с молодой Цветаевой
влюбленно посещали, путешествуя по российской истории «на розвальнях,
уложенных соломой». Как жалки нынешние попытки отгородить поэта от русской
культуры и истории за черту оседлости! Как точно вслед за Блоком подметил плоть
русского языка — «русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью». Он
почувствовал «эллинистическую природу русского языка», открытость нашей
культуры другим.
Но вернемся к словарю поэта. Его великая сотовая проза написана, собрана
по слову, каждое слово — золотой взяток.
Можно написать исследования об архитектурности поэта — мастера с хищными
глазомером. Процитируем заключительные абзацы его программной статьи о природе
слова.
«На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом
символе, об отвлеченной эстетике слова, на место символизма, футуризма и
имажинизма пришла живая поэзия слова — предмета, и ее творец не идеалист —
мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник мастер Сальери, протягивающий
руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю
вещественного мира».
Сталин, спросив Пастернака о Мандельштаме: «Он ведь мастер, мастер?»,
желая поразить меткостью суждения, конечно, был хорошо информирован. Как и в
программной статье поэта, слово «мастер» повторено дважды. Вряд ли вождь читал
статью, но советники его, безусловно, читали. (Тот же Агранов, подписавший
ордер на арест поэта, завсегдатай литературных салонов, мог подсказать эту
самохарактеристику «мастер»).
Этот разговор Сатаны с поэтом широко обсуждался в московской среде, он,
вероятно, и дал импульс М. Булгакову к «Мастеру и Маргарите», к линии Мастера и
Воланда.
Политических вождей XX века влекла поэзия. Бухарин был поклонником
Пастернака, полемизировал печатно с Троцким, который был поклонником Есенина.
Сталин взял на себя Маяковского. И только Мандельштаму не нашлось мецената. Он
был чужд властям. И даже когда поэт, сломленный, пытался, подобно своим
ослепленным братьям, петь осанну и оды, сквозь ослабевшие строки его, как
кровь, проступало то цареубийственное стихотворение. Впрочем, отмеченный
оспинами тиран, может быть, инстинктивно по-своему любил его больше других —
поэтому и убил. Не случайно и противостояние имен поэта и тирана: «Осип» —
«Иосиф».
И так ли герметичен этот русский интеллигент? Вот его признание
следователю: «В моем пасквиле я пошел по пути, ставшему традиционным в старой
русской литературе...— «страна и властелин». В 1930 году в моем политическом и
социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой
депрессии является ликвидация кулачества как класса. Мое восприятие этого
процесса выражено в моем стихотворении «Холодная весна». «Холодная весна.
Голодный Старый Крым». Как обостренно чувствовал боль страны этот петербуржец,
горожанин, чтобы сказать то, чего не смели сказать классики советской
крестьянской литературы, в романах и поэмах славящие колхозы!
И опять взглянем на последнее слово этого стихотворения «Кольцо». Он
опять поставил «о» своего имени, подписался. Да и осужден он был Особым
совещанием при НКВД. Не случайно тот же самый Агранов вел следствие, был мучителем
Чаянова, мыслителя наших аграриев. Те же руки убивали поэтов и природу.
Зрительность его звука предвосхитила весь XX век. Да и сам образ осы —
как снайперски названа в русском языке «0-с-а» — так и видишь золотые и черные
колечки «о», «с», сцепленные в пружинки, как бы написанные на воздухе.
Бессмертно летит волшебная оса Осипа Мандельштама.
Великие стихи подобны брускам древесного угля. Они впитывают в себя
влагу не только прошлых культур, но и смысл предстоящих лет и событий.
В своем пассаже о глоссолалии, одновременно звучащем хоре языков, поэт
предсказал Ролана Барта с его «гулом языка». Правда, судьба Мандельштама, как и
других российских авторов, не вмещается в учение постструктурализма «о смерти
автора». Интертекст русских поэтов кровью сочится!
Несмотря на погромные окрики, новая наша стихотворная формация
частенько летает за медом к Мандельштаму. Это отрадно. Современникам, освоившим
прогнозы ЭВМ, не мешает осознать и вещий код, текст и судьбу ОЭМ — Осипа
Эмильевича Мандельштама.
«Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание.
Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время». У
нас был шанс построить государство Культуры, увы, мы все больше и больше
удаляемся от этой возможности.
В чем спасение от центробежного воя свихнувшегося века? Услышим шепот
поэта: в Слове и Культуре.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
И эта нота флейты из позвонков столетий звучит страшным дуэтом с
флейтой-позвоночником другого поэта начала века, трагического самоубийцы,
который сам до нынешних дозволенных проклятий свершил самосуд над собою. Дуэт
этих двух флейт оплакивает финал столетия.
* *
*
С треском лопаются осы
над пожарами полей.
Только обгоревший остов
остался родины моей.
Воды! Владимирщина плавится.
Я слышу треск незримых крыл.
Горят гробы в подземном пламени,
трещат из высохших могил.
Воды! Задымленное Раменское,
сады, надежды, я и ты —
шепчет страна тяжелораненая —
воды!
Что нами срублено на шару,
расщеплено в дрова вражды,
к нам возвращается пожарами —
воды! Воды простой святой воды
пошли! Две капли с небосклона
не долетают в наши рты —
с уже не плачущей иконы.
Воды!..
Сгорайте, осы Персефоны,
не пролетев и полпути!
Не лето — Лета пересохла.
Другой России не найти.
август 1992
