Набоков
В детстве я часто шарил по дедушкиной
библиотеке. Золоченые тома «Истории человечества» Гумбольдта или Брэм привлекали
меня тончайшей папиросной бумажкой, проложенной над цветными иллюстрациями.
Она требовалась для каких-то детских надобностей — кажется, на расческе дудеть.
Однажды я снял с полки затиснутый толстенный том англо-русского словаря в красной обложке. Из него посыпался засушенный кем-то меж страниц домашний осенний гербарий. Резные осиновые кружочки лесов прошлого столетия, золотые березовые сердечки, будто абрисы православных куполов, кленовые алые гусиные лапы — планировали на пол из словаря.
А листая словарь, меж страниц на
букву «кью» я обнаружил заложенные, засушенные там крылышки бархатного персидского
махаона. Какой начинающий жестокий Набоков засушил их там? Или сама бабочка,
заснув, была некогда захлопнута в книге рассеянной дачной курсисткой?
Золотая, бирюзовая и черная
пыльца впрессовалась в две словарные страницы. Шеренги слов, возглавляемых королевской
«Кью», оделись в золотые блестки, будто собирались играть на сцене «Генриха IV»
или «Венецианского мавра». Их окружали силуэты отпечатавшихся крыльев. На самих
же крылышках, сквозь которые уже просвечивали осыпавшиеся остовы, на золотых их
пятнах, впечатались со страниц буквы латинского и российского алфавита,
увенчанные ятями.
Бабочка краткой человеческой
культуры осыпалась крылышками в бездне немого мирозданья.
Набоков — двуязыкая бабочка
мировой культуры.
Давайте, читатель, разглядим осыпавшиеся крылышки его четверостиший. Вот васильковая расцветка «Первой любви»:
Твой образ легкий
и блистающий
как на ладони я держу,
и бабочкой неулетающей
благоговейно дорожу.
Все слова поэта цветные, зрительные.
В письмах к сестре Елене он описывает своего сынишку: «Настоящей страсти к
бабочкам у него нет. У него окрашены буквы, как у меня и как это было у мамы,
но у каждой буквы свой цвет — скажем, «м» у меня розовое, фланелевое, а у
него голубое».
Главное наслаждение произведений
Набокова — осязать заповедный русский язык, незагазованный, не разоренный
вульгаризмами, отгороженный от стихии улицы — кристальный, усадебный, о коем
мы позабыли, от коего, как от вершинного воздуха,кружится голова, хочется
сбросить обувь и надеть мягкие тапочки, чтобы не смять, не смутить его эпитеты
и глаголы. Фраза его прозы — застекленная как драгоценная пастель, чтобы с
нее не осыпалась пыльца.
С детства вторым языком автора был
английский. «Лолиту» и «Другие берега» он написал по-английски, создавая самостоятельный
русский вариант произведений. В обоих случаях язык его упоителен. Это почти
единственный после Конрада случай в мировой литературе.
Владимир Владимирович Набоков принадлежит
к старому дворянскому роду. Вместе с семьей, юношей, оказался за границей.
Окончил Кембридж. На Новой Земле есть «река Набокова», названная в честь его
прапрадеда, ходившего туда на корабле в 1816 году, его бабушке посвящал стихи
Тютчев, отец его, человек долга и чести, член 1-й Государственной думы, погиб
от пули, заслонив собой своего кумира, считая, что закрывает собой Россию.
Поэт в татарских корнях своей фамилии
искал прошлое. Увы, в них было закодировано будущее. Из букв «Набоков» выкатился
«колобок» и пошел катиться через границы, округлый, внешне даже благополучный,
живой,— перекати-поле эмигрантской судьбы. «Колобок» по-арабски означает «переворот»,
«революция». Глянем далее. Пыльца, осыпавшаяся с литеры «н», превращает ее
в четкое «ч», и вот уже из того же кокона «Набоков» выпархивает бабочка, пожизненная
страсть писателя.
Сам же он, крупнейший мировой писатель,
гордился более всего тем, что открыл вид бабочки, «неизвестную самочку, которая
зовется Nabokov's Nimph в научной литературе». «Какое наслаждение наконец
найти мою редчайшую крестницу на почти отвесном склоне, поросшем лиловой лупиной,
в поднебесной, пахнущей снегом тишине (на высоте 3000 м)!» — захлебывается
он своей корреспондентке. «И есть, кроме того, четыре nabokovi, названные другими, из них особенно мне дорога
Euptychia nabokovi, крохотная геометридка...»
По прозе пером его водила «с
постоянством геометра» муза Геометридка, но в поэзии флейты его касалась губами
простоволосая нимфа чувства, нимфетка, как потом он ее назовет.
Есть проза современных ему поэтов Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, где сохраняется метод поэзии, захлебывается ритм, аллитерации, напор, здесь же, наоборот, мы видим поэзию прозаика, близкую Бунину,— вдруг четкая деталь сквозь слезы:
...угол дома, памятный дубок,
граблями расчесанный песок.
Не так-то беспечны его бабочки. Бабочка-память неотвязно напоминает ему желтой каймой своей зыбкую рожь, это березовая греза-бабочка России всюду ностальгически настигает его. Есть у него и стихи на английском, но, конечно, неудачные. Каждый, кто пробует писать стихи на неродном языке, расплачивается банальностью за кощунство. Для меня, например, это святотатство, я не пишу стихов по-английски, если не считать шуточных.
Порой на набоковских крылышках
среди своей пыльцы отпечатаны тексты других поэтов.
Гиппиус назвала его талантливым поэтом, которому нечего сказать, не заметив, что подробности жизни и слова стали содержанием его. И сквозь этот яркий, отчетливый мир проступает:
Я помню, над Невой моей
бывали сумерки как шорох
тушующих карандашей.
Да и американскими «голубянками»,
а не европейскими «Alpes Maritimes» он занимался
лишь потому, что вынужден был бежать из Берлина в Париж, а далее в другое
полушарие, спасая жену-еврейку от фашистского геноцида.
«Писал ли я тебе,— сообщает он сестре
в 1958 г.,— что открыл и описал несколько новых видов и что существует несколько
названных в мою честь «nabokovi»? И далее: «Ника уже развелся со второй женой — американкой». Я знал
этого «Нику», композитора Н. В. Набокова, его третья жена, Патриция Блейк,
проклинаемая советским официозом, редактировала мое первое «Избранное» в
американском издательстве. Встретиться с В. Набоковым было бы просто, но мешала
некая целомудренность. Я боялся нарушить хрустальный образ, боялся, что пыльца
останется на пальцах. Мастер был труден в общении. Недавно, будучи в Москве,
Грехем Грин, давший мировую славу его «Лолите», защитив ее от цензурных запретов
и выведя в кинозвезды, чтя автора как писателя, сдержанно отозвался на мой
вопрос о нем как о личности. Проза его магична— его школу прошел и поздний
Катаев, и Битов. и многие.
Всю жизнь он прожил в гостиницах,
отказываясь покупать и обживать свой дом вне дома.
Ах, где они теперь, две бабочки
Набокова?
За год до смерти, глянув на бесстрастный сачок небосклона, он написал замершее стихотворение из двух строф, как двукрылую лимонницу. Перефразируя гумилевское «И умру я не на постели при нотариусе и враче», старый поэт улыбнулся автоэпитафией:
И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы.
Эти две строфы, кажется, вот-вот
вздрогнут, подымутся, сомкнувшиеся вместе, и упорхнут — к каким другим берегам,
к каким горизонтам?
