ЧУЖОЙ Я ЖИЗНЬЮ НЕ РАСПЛАЧИВАЛСЯ
30 мая — день рождения Пастернака. Борис Леонидович, к
сожалению, не дожил до того дня, когда его ученик стал его соседом. Когда-то
его, четырнадцатилетнего, удивленные родители позвали к телефону: «Тебя —
Пастернак!» Сейчас его дача через забор от Дома-музея Пастернака. Совсем рядом
с забором — мастерская.
Желтые дощатые стены, свежо пахнущие
древесиной, увешаны акварелями, графикой, коллажами, инсталляциями. —
Мастерская сооружена недавно на месте старого фединского сарая, — поясняет
хозяин. Все живописные и графические работы, которые мы видим, сделаны им
самим, Андреем Вознесенским. — Скоро придется развешивать на потолке, — шутит
автор...
Он вспоминает моменты своей жизни,
связанные с той или иной работой, встречи с людьми…
— Автопортрет… с теркой — это что
Время делает… Терка, конечно, позднее появилась. Портрет матери… отца… —
акварели, чтоб знали, что что-то реалистическое могу делать, — иронизирует над
собой Вознесенский. — И отец, и мать уже давно на Новодевичьем … Это 60-е…
Теперь я как-то все чаще мать вижу…
Ее серые взоры, круглый лоб
без морщинки
коммунальные ссоры утишали
своей беззащитностью.
Любит Блока и Сирина,
режет рюмкой пельмени.
Есть другие России.
Но мне эта милее,
что наивно просила,
насмотревшись по телеку:
«Чтоб тебя не убили,
сын, не езди в Америку…»
Поэт показывает нам старые фотографии
своей молодости, снятые в поездке в Америку.
— Вот здесь мастерская Татьяны
Гроссман, подруги Жаклин Кеннеди. Я там с Джекки познакомился… Работал у нее в
мастерской — печатал… Вдруг американец высокий заходит… с очень красивой
женщиной, в лисе наброшенной, смотрят долго… Я заволновался… стал еще быстрее
ляпать, а он и говорит: это русский, что-то новаторское делает!.. Так я познакомился
и потом подружился с Бобом Раушенбергом… А печаталась эта вот моя работа
нашумевшая: «МАТЬМАТЬМАТЬМА»… — Вознесенский указывает на графическую работу,
где движется по кругу слово «мать», переходя в другое слово — «тьма» и образуя,
быть может, круг жизни человеческой… — Мы с ним другой еще, позже, вариант
вместе сделали — он фон разрисовал…
— Я эти стихи «уберите ваши лица,
Мать…» и графику к ним нигде не мог напечатать — не брали… В «Метрополе» потом
напечатал, в 80-м… Так ведь разбирали на секретариате СП — чего только не
навешивали: «Наша Родина — тьма, получается!» — один говорит… Другой: «Или он
всех хочет к такой-то матери послать?». Антисоветское — и все тут!.. Они не
понимали, что это — серьезная вещь!.. Тоже ведь все уйдут из жизни во тьму … —
заключает поэт.
Прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно,
как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем…
— Тогда же, в Америке, я с Аленом
Гинсбергом подружился, выступали на сцене во время поэтического чтения —
встретились в Таунхолле… Ален — заросший, похожий на хиппи, бунтарь в жизни и
поэзии…
Это Ален, Ален, Ален!
Над смертельным карнавалом,
Ален, выскочи в исподнем!
Бог — ирония сегодня…
— Это был первый крупный вечер
русской поэзии в Нью-Йорке. Я потом переводил бунтарскую поэзию Алена и
трагическую ноту Лоуэлла. И Гинсберг, и Роберт Лоуэлл гостили у нас…
Взмахом руки, указывая на свои
работы, Вознесенский словно перелистывает страницы памяти…
П
оясню, читатель, как ока-
залась в мастерской Анд-
рея Вознесенского я — автор этих
строк, кинематографист… Еще в 1975 году, в самом начале пути, мне
посчастливилось снимать поэта Вознесенского в мастерской скульптора Эрнста
Неизвестного. Это был фильм-эссе о роли художника в эпоху научно-технической
революции. «Искусство нужно человеку как противоядие, чтобы человечество могло
выжить в век техники и ширпотреба…» — таков был основной лейтмотив фильма.
А может, милый друг,
мы впрямь сентиментальны?
И душу удалят, как вредные
миндалины?
Ужели и хорей, серебряный
флейтист,
погибнет, как форель погибла
у плотин?
Аминь?
Но почему ж тогда, заполнив
Лужники,
мы тянемся к стихам, как
к травам от цинги?
И радостно и робко в нас души
расцветают…
Роботы,
роботы,
роботы
речь мою прерывают…
Разговор шел в антураже скульптур
Неизвестного — среди рвущихся с крестов, распинаемых пророков ли, людей ли…
Беседовали трое: физик-атомщик Аркадий Мигдал, писатель Даниил Данин и поэт
Андрей Вознесенский.
Скажу,
вырываясь из тисков
стишка,
тем горлом,
которым дышу и пою.
Да здравствует
Научно-техническая,
переходящая
в Духовную!..
В фильме звучали песни на стихи А.
Вознесенского и Ю. Левитанского…
Счастливое было время… молодое,
полное надежд…
Потом Эрнст уехал из страны, и фильм
«положили на полку» или даже «смыли»… Но память и отношения сохранились… Так и
тянулась эта ниточка через годы: поэтические вечера — сборники стихов… И вот
теперь — мастерская поэта Андрея Вознесенского…
— Вот девушки, — продолжает он. —
Замечаете — силуэты их так искрятся юностью — как морозный снежок, льдистый…
Это особая такая техника, я сам ее тогда придумал… — рассказывает поэт об одной
из своих ранних акварелей.
— Здесь — «СОСНА — НАСОС»… она — как
женщина, правда? Буквы — как украшения… Соки тянет, а свет, лучи солнца
испускает…
Сверху, из угла мастерской, глядит на
нас, гостей поэта, загадочный прозрачный глаз. Вместо зрачка в гигантском этом
глазу — ажурная решетка… Видя наше недоумение, Андрей Вознесенский поясняет:
— Там — витраж… Это память о
трагической и позорной странице нашей истории. Она связана с Екатеринбургом и
цареубийством… На Днях русской литературы был там. Секретарь какой-то
комсомольский открыл нам тайком, ночью, дом Ипатьева, где венценосную семью
расстреляли… Перед самым его сносом — Ельцин тогда распорядился… Так вот с
кем-то из «Литгазеты» мы туда проникли. Окно там было в подвале, и в нем —
решетка… Последнее, что они перед смертью видели!.. Я стекло выломал и взял эту
решетку… Все равно, говорю, разрушите… Выломал и убежал… Часть этой решетки
отдал в Исторический музей. Другую часть в этот глаз вставил… Знаете,
преступники часто выкалывают глаза жертве. Потому что отражается в глазу тот,
кто тебя убивал… Так вот, они эту решетку видели… Позор просто был… Ночью,
тайком…
З
а окном — переделкинское
поле, вошедшее в стихи
Пастернака. Теперь и окна его
ученика, Вознесенского, смотрят на это поле. Купола храма золотятся в голубом
небе над кладбищем.
Ливень. Дача. Пастернак.
Срам и слава.
Руки к небу простирает
Ярославна.
Ты, распятая страна,
муза, прачка,
моя пятая стена —
Стена плача…
— Поле… — продолжает поэт. — Все
говорят сейчас, что его застроят. А я почему-то не верю, что это будет…
Говорят, к Громову ходили, и Громов обещал, что этого не будет. Я считаю, что
это совесть какая-то в них говорит… И что нельзя жить в сердце у Поэта! Это
страшно будет… — горестно шепчет он.
Андрей Вознесенский сидит в дачном
кресле, на черном фоне своего молодого акварельного автопортрета… Лицо усталого
человека, но сколько в нем света и скорби…
— Знаешь, — говорит он, — чудо
возникает, мне кажется, из повседневного, когда идет, например, обычная
поэтическая строка и вдруг — это МАТЬМАТЬМАТЬМА… как в Библии — чудо от осла… Я
вот вчера строчки написал…
Андрей Вознесенский читает их
щемяще-затухающим голосом, так не похожим на его прежний «набат»:
Жри, криминальная эпоха,
на золоте и серебре.
Я в жизни никому не сделал
плохо,
только — себе…
Из чаек городок палаточный
над морем учинил сыр-бор.
Чужой я жизнью
не расплачивался,
только — собой…
Ни адской кары, ни награды.
Как, Боже, эта жизнь тупа!
Мне больше никого не надо —
только — Тебя…
Только Тебя…
Елена КВАСКОВА
27.05.2002
http://novayagazeta.ru/ "Новая газета" № 37 27 мая 2002 г.