Из журнала "Америка" 197? года.

В 1972 году Андрей Вознесенский оказался первым советским поэтом, которого избрала своим почетным членом Американская Академия искусств и литературы. Уилльям Джей Смит, поэт, литературовед, а в прошлом - политик, принадлежит к числу близких американских друзей Вознесенского. Смит выпустил несколько сборников стихов; сейчас он преподает английский язык и литературу в Холлинсовском колледже неподалеку от Роанока (Вирджиния), ранее он был членом законодательного собрания штата Вермонт (прочтение им в собрании «Небольшой оды лошади Моргана» вызвало бурю аплодисментов, и эту лошадь провозгласили эмблемой фауны Вермонта). Смит родился в Луизиане, окончил Оксфордский колледж в Англии на стипендию Родса и в 1968 — 1969 годах занимал пост консультанта поэзии при Библиотеке Конгресса в Вашингтоне

 

 

УИЛЛЬЯМ ДЖЕЙ СМИТ

Поэты и переводчики

 

По приглашению Патриши Блейк и Макса Хейуорда, редактировавших переводы Вознесенского для сборника, запланированного издательством «Бэйсик букс компани», шесть американских поэтов — У. Х. Оден, Ричард Уилбур, Ужин Гарриг, Стэнли Куниц, Стэнли Мосс и я — занялись переводами стихов Вознесенского. Для этого требовалась известная смелость. Никто из нас не знал русского языка, и тем не менее мы осмелились (с помощью Макса Хейуорда и Патриши Блейк, конечно) взяться за перевод одного из самых талантливых и сложных современных русских поэтов. Из всей нашей группы мне одному следовало бы иметь некоторое понятие о русском языке. Дело в том, что в конце Второй мировой войны я три месяца учил его в Школе иностранных языков военно-морского флота США, но в связи с окончанием войны я этот курс преждевременно бросил. Так как мне хотелось поскорее забыть четыре года войны и все с ней связанное, я за последующие 20 лет ни разу не брал в руки русского текста и не слушал русских пластинок. Русская литература меня, конечно, интересовала, и русскую поэзию я продолжал читать, но всегда в переводах. Когда в 1970 году я поехал в Советский Союз, то в памяти у меня стали воскресать забытые звуки речи, которой меня обучали хоть и недолго, но интенсивно, однако к письменности они не имели отношения. Впрочем, через месяц я убедился, что могу следить за разговором русских и кое-что понимать. Однако как собака, снимающая лишь привычные фразы, с которыми к ней ежедневно обращается хозяин, я мог в ответ только кивать головой, сказать же почти ничего не мог.

Когда Андрей Вознесенский как-то показал известному старому поэту одно свое стихотворение в переводе У. Х. Одена, тот, прочитав перевод, сказал с восхищением: «Один
безумец понял другого». И эти слова очень просто объясняют, почему стихи Вознесенского в переводе на английский имели такой успех. Поэта должны переводить поэты же: даже если они и не знают языка подлинника, им все же удается передать какую-то часть его вдохновенного безумия.

«Как собрат-сотрудник, — писал У. Х. Оден, — я в первую очередь поражаюсь мастерством Вознесенского. Я вижу перед собой поэта, который знает, что стихотворение, помимо всего прочего, есть словесное изделие и должно быть изготовлено так же умело и прочно, как стол или мотоцикл». Переводчики Вознесенского старались передать ощущение
этой прочности и уменья, хотя и сознавали, что, как сказал Оден, «метрические эффекты Вознесенского способны привести в отчаяние любого переводчика». Число слогов в строке можно еще воспроизвести по-английски, хотя в русском стихе, видимо, более четко выражены ударения. Переводы Вознесенского на такие языки, как, скажем, французский, получаются гораздо хуже. Английского переводчика приводит в отчаяние еще и то, что ему приходится употреблять больше слов. Об этом я не раз горевал, в особенности при переводах небольших лирических стихотворений Вознесенского. В первый раз я догадался о лаконичности русского языка, увидев в журнале «Иностранная литература» свое стихотворение «Какой поезд придет?» в переводе Вознесенского. Мне бросилось в глаза, что стихотворение словно съежилось в переводе, и я решил, что переводчик многое решил выбросить. Только потом я сообразил, что русская строфа обладает огромной емкостью.

Мой добрый знакомый, тоже писатель, побывал недавно в Будапеште, где помогал редакции одного журнала с переводами на английский. Американской студентке, приехавшей в Будапешт, мой знакомый объяснил, что венгерского языка он не знает, и посему работа его заключается в том, чтобы переводить с «чернового» английского на «чистовой» английский. «Это просто чудесно, - воскликнула девушка -  Как хорошо вы, должно быть, знаете оба языка!» Действительно, работая над такими сложными и запутанными стихами, как у Вознесенского, приходится близко знакомиться с «черновым» английским и гадать, удастся ли добиться от него необходимой гладкости и ясности. И когда требуется достигнуть такого результата побыстрее, как иной раз требовалось от меня, то приходится ломать голову и нервничать.

В 1971 году Вознесенский приехал в Вашингтон, чтобы выступить с чтением своих стихов. Библиотека Конгресса, взявшая на себя организацию вечера, решила временно поместить поэта в гостинице «Конгрешонал», в нескольких кварталах от Библиотеки. В «Конгрешонале» находились правительственные учреждения, и его никак нельзя было назвать самым привлекательным или фешенебельным отелем в Вашингтоне: то была рабочая гостиница. Туда ежедневно приезжали разные люди со всех концов страны по поручению той или иной организации и работники обеих политических партий. Андрея позабавило то, что рядом с его номером разместилось бюро Национального комитета Республиканской партии. Для самого Андрея эта гостиница тоже стала рабочим местом.

После завтрака мы с Андреем попробовали, как звучат наши голоса в Библиотеке, а затем удалились в бар «Конгрешонала», чтобы там подготовить программу вечера. Бар был почти пуст, мы уселись в полутемном углу; на стене за нами красовалась фреска, изображавшая силуэт Нью-Йорка. Андрей быстро наметил, в каком порядке он собирается читать свои стихи, и передал мне переводы некоторых новых стихов, сделанные американскими поэтами Лоренсом Ферлингетти и Робертом Блаем. У Андрея было одно новое стихотворение, которое он собирался прочитать, но его еще требовалось перевести на английский. Стихотворение состояло
из нескольких строчек, написанных при посещении Андреем Калифорнийского университета в Беркли.

 

Меня тоска познанья точит.
И Беркли в сердце у меня.
Его студенчество — источник
Бунтарства, света и ума.

 

А клёши спутницы прелестной
Вниз расширялись в темноте,
Как тени расширяясь, если
Источник света в животе.

 

Пока я пытался разобрать стихотворение, Андрей, видя мои усилия, вынул из кармана авторучку (он часто прибегает к помощи зрительных образов при объяснениях) и набросал приводимые здесь рисунки на рукописи. Он объяснял, что именно он хотел сказать, так торжественно, словно то было не стихотворение, а философский трактат. Как можно увидеть из моих черновиков, я тогда же предложил такой вариант перевода:

 

SOURCES

 

I came to learn,

То explore the secrets of Berkeley,

То find in its students the sources

Of rebellion, light, and ideas.

 

But I was sidetracked by а coed's bell-bottomed trousers
Which flared out as shadow would flare out
If the source of light
Were centered in her belly.

 

 

Перевод сохранял, по крайней мере, образ. Вечером я объяснил публике, что перевод был сделан сегодня днем наспех, за несколько минут. Стихотворение, видимо, дошло до слушателей и понравилось им. Хорошо приняли его и через несколько недель в Нью-Йорке в моем чтении. Вероятно, я перевел бы его иначе, может быть даже точнее, если бы посоветовался с каким-нибудь специалистом по русской литературе, но никогда я не почувствовал бы его так живо, как после графических объяснений Андрея.

Во время нашей краткой подготовки Андрей сказал, что собирается прочитать свой перевод моего стихотворения «Какой поезд придет?». Я ответил, что очень польщен, но
поскольку стихотворение это длинное, то, пожалуй, следует обойтись без моего чтения этой вещи по-английски. Кто из слушателей незнаком с этим стихотворением может всегда
прочитать его после, если пожелает. Андрей согласился. Но в середине вечера я вдруг догадался, что он неправильно меня понял. Когда я объявил, что сейчас Вознесенский прочитает «Какой поезд придет?» в своем переводе на русский, но что читать по-английски мы такую длинную вещь не будем, Андрей сурово посмотрел на меня и велел мне прочитать ее по-английски. Когда я возразил, что у меня нет с собой этого стихотворения, он сказал, что подождет, пока я его раздобуду. Я помчался за кулисы отыскивать сборник с этой вещью. Непредвиденное недоразумение публике понравилось (некоторые даже были уверены, что мы заранее его прорепетировали). Теперь, после того как я уже несколько раз выступал перед публикой вместе с Андреем, я всегда готов к неожиданностям. Андрей — опытный чтец, и поэтому он не любит повторяться. Он умеет оценить аудиторию и соответственно изменить, пусть незначительно, намеченную программу. Иной раз мне кажется, что между нами установилась телепатическая связь, потому что чаще всего я без предупреждения чувствую, что вот сейчас он собирается изменить порядок чтения или выпустить какое-нибудь стихотворение.

Одна строфа из «Иронической элегии» Андрея, которая говорит о поэтическом творчестве, может служить примером эволюции моих переводов. Вот что Андрей говорит о себе в этой строфе:

 

Был крепок стих, как рафинад.
            Свистал хоккейным бомбардиром.
            Я разучился рифмовать.
            Не получается.

 Данный мне подстрочник передавал эти слова так:

Му verse was strong. А solid lump.
It swished over the ice to its goal.
1 have unlearned to rhyme.
It doesn' t come off.

 

Он казался мне туманным и неточным. Мне не нравился перевод слов «рафинад» и «свистал». Конкретного образа не получалось. Я посоветовался с моим консультантом, и
тот предложил такой вариант:

 

Му verse was solid once, like crystal sugar.
It whistled like а hockey puck.
But I’ve forgotten how to rhyme.
It works по more.

 

Теперь все прояснилось: введение слов «hockey puck» не оставляло сомнений в том, что именно «свистело», и поскольку хоккей был упомянут, не было необходимости говорить «по льду». И все-таки строфа казалась мне многословной и тяжеловесной, не вяжущейся с быстрым и энергичным образом.

В Вашингтоне я разобрал это стихотворение с Андреем — опять-таки в баре гостиницы «Конгрешонал». На вопрос, что он хотел сказать первой строчкой, Андрей ответил, что главным словом в ней считает «кристальный», что кристальный сахар — это буквальный перевод, но сахар ужен только для рифмы, и переводить его не обязательно. В конце концов, повозившись с этой строфой, я остановился на следующем:

 

Му verse was solid — like crystal;
А hockey puck, it zinged to its goal.
But I can' t rhyme anymore;
I’ve lost the knack.

 

Вот так, по-моему, Вознесенский должен звучать по-английски.

Другим примером моего перевода, претерпевшего много изменений, может служить «Лодка на берегу».

 

Над лодкой перевернутою, ночью,
над днищем аллюминьевым туга,
гимнастка, изгибая позвоночник,
изображает ручку утюга!

 

В сияньи моря северно-янтарном
хохочет, в днище впаяна, дыша,
кусачка, полукровочка, кентаврка,
ох, полулодка и полудитя...

 

Полуморская-полугородская,

в ней полуполоумнейший расчет,

полутоскует — как полуласкает,

полуутопит — как полуспасет.

 

Сейчас она стремглав перевернется.
Полузвереныш, уплывет — вернется,
по пальцы утопая в бережок...

 

Ужо тебе, оживший утюжок!

 

Подстрочник этого стихотворения выглядел так:

 

On the boat, turned-over, at night,
On the aluminum hulk, taut,
А (girl) gymnast (athlete), curving her spine (bending double),
pretended to be the handle of а flatiron.

 

In the sea's northerly-amber glitter

she laughs, soldered (welded) to the hulk, breathing,
(а pair of) pliers, half-cast, centaur,

ah, half-boat and half-child...

 

Half-sea (creature), half-city (creature),
she has а half-crazy (demented) calculation:
(first she' s) half-sulky, then (she' s) half-friendly,
(first) half-drowns (you), then half-saves you.

 

Now she'll flip over,
Half-animal, she'll swim away, and come back
sinking up to her finger tips in (the sand of?) the shore...

 

Just you wait, human flatiron! lit. flatiron

that-has-come-to-life.

 

Это очаровательная, нежная вещь, и если ее перевести неуклюже, пропадет вся нежность, а с ней и стихотворение. Это я понял, как только прочитал подстрочник. Стихотворение обращено к зрительному восприятию и, разбирая с моим консультантом подстрочник, я выяснил значение не только отдельных слов, но и общей картины. Как можно увидеть из черновика моего перевода, я попутно даже набрасывал рисунок «утюжка», дабы убедиться в том, что я правильно понял, вернее увидел, то, о чем говорит произведение. Мне прочитали его вслух, я прочувствовал звучание, оценил метрику, разобрал способы рифмовки и характер рифм во всех деталях. Окончательный вариант моего перевода, приближающийся к метрике и схеме рифмовки подлинника, может показаться очень далеким от подстрочника, но поэтическая интуиция подсказывает мне, что мой перевод передает дух подлинника вернее:

 

А ВОАТ ON ТНЕ SHORE

 

On the overturned boat in clear outline,
Taut, on its aluminum hull at night,
Is а gymnast who, arching back her spine,
Becomes the handle of а flatiron.

 

1n the North Sea's constant amber glitter

like а pair of pliers, this half-caste, wild,

Centaur-like creature, welded to the hull,

Is partly а boat and partly а child.

 

Half spirit of the city, half spirit of the sea,
She carries on this silly flirtation:
Half-sulking at first, and then half-friendly,
Will save you and then drop you back in the ocean.

 

She will of а sudden flip over and
Dart into the water, half-seal swim about;
Then return to burrow deep in the sand...

 

Just wait, little iron, till you' re ironed out!

 

Иногда при переводе приходилось прибегать к большим вольностям. Мне очень повезло, так как я всегда шел на них с одобрения и разрешения автора. Вот, например, заключительная строфа «Стриптиза»:

 

«Вы Америка?» — спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.

 

«Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент».

 

Я указал Андрею, что в Америке никогда, ни в одном баре, никто — даже самая бесшабашная мастерица стриптиза - не закажет «мартини и абсент». Соответствующий американский эквивалент — двойной мартини. Поэтому в переводе я зарифмовал этот напиток подобно тому, как автор поступил с «абсентом» в подлиннике:

 

"Are you America?" I'll ask like an idiot;
She'll sit down, tap her cigarette.

 

"Are you kidding, kiddo?" she' ll answer me.
"Better make mine а double martini!"

 

Профессора-буквоеды, знакомясь с моим переводом, обязательно указывают на эту «ошибку». Один такой буквоед напал на мой перевод заключительных строк «Ночного
аэропорта в Нью-Йорке»:

 

Бруклин — дурак, твердокаменный черт.
Памятник эры -
Аэропорт.

 

В моем переводе это место выглядит так:

 

Brooklyn Bridge, rearing its idiot stone, cannot consort
With this monument of the era,
The airport.

 

В переводе совершенно необходимо сказать не Бруклин, а «Бруклинский мост», хотя в русском подлиннике этого не требуется. Английский же читатель может подумать, что поэт имеет в виду не мост, а район Нью-Йорка. Русский читатель сразу же ассоциирует «Бруклин» со стихотворением Маяковского «Бруклинский мост», в котором этот мост превозносится как техническое достижение современности. Достижение это, однако, в глазах Вознесенского отступает на второй план перед Аэропортом имени Кеннеди в Нью-Йорке. Профессор, пожелавший исправить меня, просто не понимал, какими путями движется поэтическая мысль.

Переводчики-буквалисты испортили не одно стихотворение Вознесенского. Вот один прелестный отрывок из поэмы «Оза»; я много раз слышал, как Андрей читал его:

 

Выйду ли к парку, в море ль плыву -
туфелек пара стоит на полу.

 

Левая к правой набок припала,

их не поправят — времени мало.

 

В мире не топлено, в мире ни зги,
вы еще теплые, только с ноги,

 

в вас от ступни потемнела изнанка,
вытерлось золото фирменных знаков...

 

Красные голуби просо клюют.
Кровь кружит голову — спать не дают!

 

Выйду ли к пляжу туфелек пара,

будто купальщица в море пропала.

 

Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.
Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?..

 

... В мире металла, на черной планете,
сентиментальные туфельки эти,

 

как перед танком присели голубки
нежные туфельки в форме скорлупки!

 

В тонком исполнении автора стихотворение это наполняется чувством, и туфельки становятся важным символом. Вот мой перевод:

 

When 1 walk in the park or swim in the sea,

А pair of her shoes waits there on the floor.

 

The left one leaning on the right,
Not enough time to set them straight.

 

The world is pitch-black, cold and desolate.
But they are still warm, right ой her feet.

 

The soles of her feet left the insides dark,
The gold of the trademark has rubbed off.

 

А pair of red doves pecking seed,
They make me dizzy, rob me of sleep.

1 see the shoes when 1 go to the beach
Like those of а bather drowned in the sea.

 

Where are you, bather? The beaches are clean.
Where are you dancing? With whom do you swim?

 

In а world of metal, on а planet of black,
Those silly shoes look to me like

 

Doves perched in the path of а tank, frail
And dainty, as delicate as eggshell.

 

Я пытался сохранить размер подлинника и с помощью ассонансов как можно точнее передать рифмы подлинника, не нарушая гармонии целого. Это же стихотворение перевел
известный американский профессор, но, цепляясь за буквальность, он произвел на свет стихотворение с избитыми, пошлыми рифмами, приплясывающее в ритме фокстрота, то
есть для читателя совершенно нелепое. Кончается его перевод, помнится, так:

 

Egg-white thin sneakers, I give you my thanks!

 

после чего следует, конечно, рифма «tanks». Увы: переводчик сел в калошу, более того, он превратил туфельки в «sneakers», то есть в «кеды». Это совершенная бессмыслица,
разрушающая и лирику, и символику стихотворения.

Там, где Андрей Вознесенский опирается в русском стихотворении на английские стихи, задача переводчика совершенно ясна. С ней я столкнулся при переводе остроумной и яростной пародии на «Ворона» Эдгара По — тоже в «Озе». Строчки Вознесенского:

 

В час отлива возле чайной

я лежал в ночи печальной,

говорил друзьям об Озе и величье бытия,

но внезапно черный ворон

примешался к разговорам,

вспыхнув синими очами,

он сказал:

«А на фига?!»

 

я перевел размером американского «Ворона»:

 

Once upon а midnight dreary, while, at low tide,

weak and weary,

I held forth to my friends on Oza and the glories of

creation.

Suddenly there came а raven, breaking up that

conversation;

Flashing eyes of fearful black,

Quoth the raven, "What the hell!"

 

Вот так Эдгар По возвратился из России на родину, лишь слегка изменившийся, а в общем вполне похожий на себя.
Переводя моего друга Андрея Вознесенского, я еще больше сблизился с ним и с его страной, хотя я почти не знаю русского языка. «Форма не в счет, — сказал он мне однажды. — Форма должна быть ясной, бездонной, беспокойной, словно небо, в котором только радиолокатор может уловить присутствие самолета». В переводах я и пытался сохранить эту форму — это ясное, бездонное небо, в котором строчки могли бы парить так, как достойны парить строчки поэта, обладающего талантом, мудростью и мужеством.